Дарья Плещеева - Наблюдательный отряд [litres]

– И кто оказался?

– Пьяница Митька из форштадта. Я ему руку перебил, он утек, больше не появлялся. С этим народишком иначе нельзя. А что, Александр Иванович, поймали того мерзавца?

– Ловить-то ловил, но там, похоже, и концы в воду. Был свидетель, которого обвинили, так он умом тронулся. Я не шучу, я с ним говорил. Настоящий умалишенный. И на Александровских высотах казенную квартиру получил…

От Панкратова Лабрюйер по Ткацкой вышел к Немецкому театру и решил, перейдя канал по Тиммову мостику, быстрым шагом нестись в фотографическое заведение.

Политехнический институт, занимавший целый квартал, имел несомненное удобство для профессоров и студентов, приезжавших на собственном транспорте. Он был заключен между двумя большими улицами, Елизаветинской и бульваром Паулуччи, и двумя переулками, один назвали Инженерным, другой Архитекторским; там можно было оставить автомобиль.

Лабрюйер как раз стоял напротив политехникума, ожидая с другими прохожими возможности перейти Елизаветинскую, когда лихой мотоциклист чуть ли не на полной скорости свернул в Архитекторскую и сразу затормозил. Буквально через полминуты он появился на углу – и Лабрюйер узнал Розенцвайга.

Инженер бежал ко входу в политехникум, а в руке его была совершенно не соответствующая кожаной тужурке, шапке наподобие летного шлема и водительским очкам желтенькая плетеная корзиночка.

Что осенило Лабрюйера – он и сам не знал. Может, дух лошади в него вселился: у лошадей принято, если одна вдруг пойдет рысью или галопом, и прочим нестись тем же аллюром. Но он кинулся на проезжую часть улицы, перебежал на ту сторону буквально перед носом у орманской кобылы, увернулся от автомобиля и взлетел по зловещей лесенке, оказавшись у двери одновременно с Розенцвайгом.

Потом он даже до того додумался, что сработал охотничий инстинкт. Не зря же Лореляй называла его полицейской ищейкой, а Енисеев похвалил бульдожью хватку. Лабрюйер увидел преступника – и просто не мог не кинуться в погоню.

Но что делать дальше с этим преступником – он еще не знал.

– Добрый день, господин Розенцвайг, – сказал он, придерживая дверь на тугой пружине, чтобы Розенцвайг мог войти со своей корзинкой.

– Добрый день, сейчас, сейчас… – рассеянно ответил инженер и побежал через вестибюль к двери в дальнем углу.

Лабрюйер с любопытством разглядывал публику. Ему доводилось бывать в политехникуме, и он немного завидовал этой молодежи, которая за родительские денежки живет, как в раю, иногда учится, но чаще безобразничает и при этом покидает стены alma mater с такими необходимыми теперь знаниями.

Розенцвайг вернулся озабоченный.

– Сторож куда-то пропал, – сказал он, – что же мне теперь делать?

– А что такое?

– По важному делу нужен. Придется ждать, а я на полчаса со службы вырвался.

– А не могу ли я вам помочь? – наугад спросил Лабрюйер. – Передать что-нибудь сторожу на словах?

– Можете! Вот эту корзинку! И вот пятьдесят копеек.

– Хорошо, передам.

– Я ваш должник!

– Вы легко можете мне вернуть долг. Я слыхал, вы яхтсмен. Мои московские друзья хотят купить недорого яхту в Риге, можно старую. Им на один-два сезона. Не посоветуете ли?

– Я бы свою охотно продал, пока она совсем не развалилась, – признался Розенцвайг.

– Но они бы хотели яхту с приданым – то есть с матросами, которые знают судно и могут за ним присматривать, делать необходимый ремонт.

– Нет, матросов у меня нет. Были, но я давно уже не выходил даже на Двину. Этой «Лизеттой» пользуются все мои друзья, только не я. Они ее и чинят по необходимости. Я думал, что один мой товарищ ее купит, два года назад очень на это рассчитывал, но он отказался.

Сообщение было довольно странным – для чего бы Розенцвайгу врать? Или он настолько хитер, что понял подкладку вопроса?

– Мы могли бы встретиться и обсудить это дело, – предложил Лабрюйер.

– Охотно… так вы отдадите корзинку сторожу?..

– Отдам, а что сказать при этом?

– Что тут продовольствие для Отто Розенцвайга, тетрадь, карандаш, книжки. Меня можно найти на «Фениксе» через канцелярию! Благодарю, благодарю!

Розенцвайг умчался, а Лабрюйер остался с корзинкой, недоумевая, для чего студенту – видимо, младшему брату, – продовольствие.

Он дождался сторожа и передал поручение Розенцвайга.

– Тише, тише… – прошептал сторож. – На нас смотрят, идите за мной… давайте корзинку… что там?..

– Продовольствие, книжки тетрадь, карандаш.

– Тетрадь – это хорошо. А то они, пакостники, от скуки такое сочиняют… Тсс… начальство… уходите, уходите, ради бога…

Сторож с корзинкой исчез в своей конурке, а Лабрюйер пошел к выходу, ломая голову над словами Розенцвайга. Они как-то неожиданно совпали с сообщением из Выборга – инженера ни на яхте, ни на молу тамошние яхтсмены не видели. Но ведь Розенцвайг мог почуять опасность и соврать. Люди с такими выпученными глазами с виду на врунов не похожи, но именно им удается самая бесстыжая ложь.

Лабрюйер шел по Александровской, и так, и сяк поворачивая слова Розенцвайга, но каждое могло оказаться враньем. Возможно, он решительно всем на всякий случай говорит, что давно никуда не ходил на «Лизетте». Причем сразу, не дожидаясь вопросов… а странно, что у него есть младший братец, которому неинтересна яхта… Или не братец, кузен, дальний родственник… если он студент, то вряд ли ему более двадцати пяти… самый прекрасный возраст для атлетической гимнастики и любомого студентами фехтования, для конных и морских подвигов…

Розенберг привязан к этому Отто, раз таскает ему в политехникум продовольствие…

И тут Лабрюйер, остановившись на углу Александровской и Мельничной, громко сказал:

– Дурак!

Это относилось не к кому-то из прохожих, а к нему самому.

Из кусочков, из осколочков, из непонятных словечек картинка сложилась.

Отто Розенцвайг за какие-то подвиги угодил в карцер. Узников кормили, но кормили плохо – чтобы осознали свою вину и раскаялись. Вот почему Феликс Розенцвайг тайно передал ему через сторожа корзинку с едой. Пятьдесят копеек, видимо, были обычной таксой. В корзинке лежала тетрадь, а что по этому поводу сказал сторож? Он сказал про пакостников, которые от скуки такое сочиняют!..

И точно – Лабрюйер знал же, знал, что стены карцера до самого потолка разрисованы и исписаны студентами! Институтское начальство относилось к этому обычаю снисходительно, не приказывало белить стены и, очевидно, от души развлекалось, заглядывая в карцер и даже приводя туда гостей.

Где-то там, в углу, Андрей Клява, чувствуя, что рассудок мутится, и, боясь, что записи на задних страницах учебников уничтожат враги, написал правду об убийстве Маши Урманцевой! И она все эти годы пребывала там нетронутой, как и фривольные женские фигурки, как и эпиграммы на русском, латышском, немецком, французском, польском и даже на латыни.