Селим Ялкут - Скверное дело

Казалось бы… Но тут являлся демон и принимался терзать несчастную жертву. Валабуев напоминал о себе, названивал по телефону, и торопил. И тоже, как в насмешку, дал тот же срок — две недели.

— А вообще, — рассуждал Валабуев (до чего неприятный человек!) — ты, Картошкин, подумай, соберись, может… Глядишь и того… Чего тянуть? Явку с повинной оформлю за милую душу.

Нужно знать Сергея Сидоровича, чтобы оценить нестандартные методы его работы. — Ты и в тюрьме не пропадешь. — Утешал Балабуев. — Познакомишься с нужными людьми. Это здесь безработица. А там — кузница кадров для бизнеса. Лекции с утра читают, и по приватизации, и по налогообложению. Охрана завидует, со столба слезть Устав караульной службы не позволяет, а ты уже там. Путевка в жизнь обеспечена, прямо с нар.

— А может, и не посадят. — Импровизировал Балабуев. — Мало ли как. Смотря, какой судья попадется. Один большие деньги возьмет и кинет , а другому много не нужно, так, самую малость. Ясно, что не бесплатно, кончились те времена. Дураков нет, не швейцар, небось, чтобы даром выпускать. Так и швейцар свое берет, мимо кармана не пронесет, а тут судья. Совесть общества.

Картошкин молчал и лихорадочно искал пути к спасению. Каких только проклятий не слал он на голову Балабуева. Но момент был не тот.

— Гуляй — советовал Балабуев. — Запоминай картину природы. Цветы нюхай. Потом долго не придется.

— Я, между прочим, Сергей Сидорович, ваш сотрудник. Вместе агентурный псевдоним выбирали. А кадры нужно беречь. Я знаю, люди квартиры получали за выслугу, про депутатов я вообще молчу. А не так, как вы. Посажу… посажу…

Довод был самый последний, но пришла пора пустить его в ход.

— Тут милиция, а не политика. — Балабуев даже оправдываться стал. — На полном хозрасчете, деньги сами зарабатываем.

Вообще, в отношениях этих двоих что-то изменилось к лучшему, хоть не в такой степени, чтобы Балабуев стал Картошкина жалеть. Чего ради? — И за Плаховым присматривай, Агроном. — Советовал Балабуев. — Напраслину не возводи. Но, может, из-за него ты, Картошкин, парашу будешь дегустировать.

Но Плахов оставался неуязвим. Картошкин старался придать себе вид деловой и озабоченный. Кстати, такое выражение присуще ученым лицам, поглощенным поисками истин, а, если не кажется вдохновенным, так вдохновения на всех не напасешься. Зато народ относится уважительно, несмотря на некоторое разочарование. Столько вокруг академиков, похожих на вываренный в компоте сухофрукт, живут в телевизоре, чистый кладезь, а порядка нет. Но это так, к слову….

Объявлялся Шварц (еще один подарок). О чем-то беседовал с Плаховым, а Картошкину незаметно подмигнул. Какое после этого может быть настроение?

Спасением Картошкина были женщины — Света и Наташа. Картошкин по природе был одинок. Еще молодой человек, пусть невыразительной, но приятной наружности, к которой нужно присмотреться и выделить нечто близкое для себя, прежде, чем одобрить. Но одобрить обязательно. Вопреки опыту криминального репортера, питающегося низменными свойствами человеческой натуры, Картошкин был горд и даже целомудренен, если использовать это слово не формально. Нет, конечно, для него не было тайн, укрывающих женскую добродетель, но что-то мешало. То есть, мешало не ему, мешало женщинам (а такие были), готовым уловить Картошкина в свои сети. Может быть, суждено ему было испить горькую чашу неволи (а к тому шло), чтобы ощутить спасающую и спасительную силу женской души.

Вспомним появление Балабуева в музее. Ничуть не дрогнул Картошкин перед заносчивым следователем. Побольше бы таких. А герою хочется помочь, именно теперь, когда его рука с надкушенным бутербродом застывает на пути ко рту, и совместное чаепитие обретает черты грустного праздника. Женщины терялись в догадках, но в том и прелесть наших женщин, что сочувствие следует впереди понимания и благородно само по себе, по евангельски: накорми, обогрей получше, а потом спрашивай, пока не захрапел.

Наташа была человеком домашним, приспособленным для халатика, или легких брючек, которые не поспевали за объемом талии, и жила мечтательно, оставляя женское счастье на волю случая. Виделось оно как-то неопределенно в виде бравого красавца, который взметнет на седло, распушит усы, и умчит куда-то далеко-далеко от здешней географии, в тепло или холод — значения не имеет, главное, вместе. И увозили, случалось, хоть не буквально, а именно в мечте, но оказывалась она все в том же умеренном климате и даже по прежнему адресу. Назвать ее можно было скорее доброй, чем влюбчивой, а можно наоборот, если эти свойства оговаривать отдельно. Художники просили позировать, рассчитывая воплотить свойства натуры в образ. И именно с Наташей случались неудачи, потому что изображение современного художника невозможно без иронии или гротеска, оставляя, увы, без внимания, пропуская главное — первозданную цельность женской природы. Поэтому художники раздражались, неспособные поспешными усилиями достичь нужного результата. Не клеилось, хоть Наташа вела себя послушно и даже как-то безропотно (что тоже раздражало). Так она была изображена на картине, где художник представил ее вполне традиционно, в виде мадонны, обратившей взгляд на грудь с уткнувшимся в нее младенцем. По замыслу, конечно, была красота (что подтверждалось за историю живописи неоднократно), но авторское решение никак не давалось, пока одуревший (от собственной пошлости) творец не изобразил вместо натурального младенца куклу Барби. Было ли это поражением или победой, но картина имела успех и готовилась для выставки с нерусским названием бьеннале. Еще Наташа любила собак и подрабатывала ветеринарией. И собаки ее любили и принимали за свою. Какие невидимые каналы связывают нас с миром четвероногих, сказать трудно, остается признать этот факт и уточнить: хоть в одежде Наташи попадалась собачья шерсть, выглядела она весьма приятно. А то, что умела пользоваться парфюмерией — еще один важный плюс.

Вот Света была чистая революционерка, готовая вскипеть энергично и быстро, как электрический чайник. И если Наташа состояла из округлостей и эллипсов нежных цветов и оттенков, то Света была сделана сплошь из ярких треугольников и других угловатых фигур с колющими и режущими поверхностями, отрицающими соглашательство и компромисс. Было место поэзии и непременной гитаре, но бурление природы шло глубже, буквально, вулканически, не прерываясь на еду или сон. Не позавидуешь этому особенному типу людей, пропускающих сквозь собственное сердце явленные напоказ прискорбные факты бытия. Как-то один из новых людей в компании сказал, не имея в виду ничего специального, что жизнь, мол, все же, хороша. И умному достаточно… Выразился в таком смысле. И Света, несмотря на оговорки, которые заключены были в этой фразе, и тому обстоятельству, что новый человек сказал именно так, как сказал, выступила исключительно резко. — Боже мой, — сказала тогда Света. — Какое убожество… И еще раз повторила, даже более выразительно: — Боже мой!.. Не каждый вынесет подобный комментарий из женских уст. Болтун стушевался и исчез.