Николай Волынский - Наследство последнего императора. 2-я книга

– Кто таков? Купец? Коробейник?

– Просто странник, – ответил я как можно скромнее.

Видно, ей не понравился ответ, потому как зыркнула на меня и отвернулась, злобно шепча что-то себе под нос.

Младшая Собакина прикрикнула на старуху и велела постелить мне в зимней избе.

– Что там стелить? – огрызнулась старуха. – Не барин, чай. И на полатях отдрыхнется.

Я сказал, что не стоит беспокоиться, бывало, и хуже ночевал. Скоро молодая хозяйка позвала к столу.

Выложили картошку в мундирах, зелёный лук, квас. За ужином я пытался незаметно изучить хозяев. И в самом деле, странные люди. Все четверо, не стесняясь, разглядывали меня, словно корову на ярмарке оценивали. И глаза у них – будто в каждый на дно положили кусочек льда.

Старуха принесла огромную бутыль с мутной самогонкой. Хозяин подмигнул мне, налил большой стакан и предложил мне выпить за знакомство. Я и раньше-то самогонку терпеть не мог. Сейчас пить вообще нельзя было в моем положении и состоянии. И я сказал: дескать, доктор строго запретил мне, потому что при моих хворобах могу даже от одного глотка водки помереть в один момент, прямо за столом. Вижу, им мой отказ не понравился, хозяин и старуха злобно на меня глядят. Хозяин сам мой стакан выпил. А молодая хозяйка снова патоку льёт.

– Да что там с одной чарки да под закуску! У меня и мясо сейчас поспело. Когда ещё поедите по-человечески?

И ставит на стол деревянное блюдо с большими кусками горячего мяса. У меня прямо слюнки потекли. Но опасаюсь, что теперь уж точно заставят выпить. И я удержался. Заявил, что сыт, и спросил для вежливости:

– Барашка приготовили?

Хозяин в ответ хохотнул, выпил второй стакан, крякнул и полез прямо пальцами в блюдо.

– Кабанчик, – сказал он, жуя. – Маловат, но успел нагулять жирка. Бери, уважаемый, не стесняйся.

Мясо кабанчика мне показалось слишком красным для свинины. Я ещё раз поблагодарил и сказал, что свинину не ем вообще.

– Так ты, дядя, жид? – подал голос хозяйский сын – здоровенный балбес; этот прямо-таки пожирал меня ледяными глазами.

– Нет, я православный. Но доктор мне и свинину запретил.

– От этих дохтуров только помираешь быстрее. Все болезни от них, – буркнула старуха. – Раз ты, милок, наелся, так иди и спи, потому что вставать завтра до света.

В зимней половине было душно. Я открыл окно, забрался на полати, полежал с полчаса и понял, что не усну. Страх охватывал меня, какого ещё не было – липкий, удушливый. Лежу и дрожу.

Тем временем в летней избе ужин продолжался. Через открытую дверь хорошо был слышен звон стаканов. Разговоры становились громче, ожесточённее, пока старуха не прикрикнула:

– Тихо! Разошлись, окаянные! Так он не уснёт.

И наступила тишина. Потом слышу – жиг! жиг! «Зачем нож точить на ночь глядя?» – удивился я.

И сразу же слабость меня сморила. Вот-вот в обморок хлопнусь. И голос – тот самый, который давеча бежать мне приказывал, говорит: «Нельзя слабеть! Держись! Иначе быть беде».

Снова заговорили на той половине, заспорили. Тихонько я прокрался к двери. Слышу старуху:

– Бросьте его! Толку-то – кожа да кости. Пусть уходит.

Хозяин ей в ответ:

– Не «пусть», а какой-никакой филей вырезать можно.

И снова – жиг! жиг!

Старуха, видно, разозлилась:

– Я сказала: не замай! Без нужды нам. Ещё от купца лохань полная, а на этого только соль переводить.

Страх с меня слетел мгновенно. Бесшумно я обулся. Окно, по счастью, так и оставалось открытым и смотрело прямо в сторону леса, а до него шагов пятьдесят. Осторожно выбрался через окно и дал стрекача, как заяц, – в самую чащу, не разбирая пути.

Продирался сквозь кусты, натыкался на деревья, влетел в болото, насилу выбрался на сухое. Прислушался – вроде никакой погони, тихо. Только филин на сосне рядом ухает. Скоро вышла луна, стало светло, и я подуспокоился – главное, всё теперь видно вокруг.

– Ах, батюшка Алексей Андреевич! – воскликнул Пинчуков в ужасе. – Вот страсти-то! Я бы прямо там на месте помер от страха. Храбрый вы, сударь, человек! Поистине.

– Снова Бог спас, – скромно ответил Волков, принимая чарку с прозрачной изумрудной жидкостью. – В который раз… Потом я узнал, что Собакиных казнили – всей деревней. Вилами закололи. Сами судили, сами исполнили. Утром неожиданно староста пришёл к ним – меня проведать. И как раз увидел ту самую лохань с солониной из проезжего купца. Он, крестьянин, басне про кабанчика не поверил, а сразу догадался. Потому-то у них и глаза такие были особенные… Нечеловеческие.

Пинчуков глотком осушил свою рюмку, вместо закуски наложил на себя крестное знамение и снова:

– Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его.

– Сильно я вымок в болоте. Да тут ещё роса выпала. Но зато иду уже не торопясь, сердце успокоилось. Дышу. Глядь – передо мной опушка, А посреди стог сена. Свежий, но уже сухой. Зарылся в сено весь, но щёлку оставил, чтобы наблюдать. Совсем успокоился и даже начал подрёмывать. Чуть только голова склонилась, как вдруг кто-то вроде локтем толкнул меня – да так больно, как тогда перед расстрелом.

Гляжу – вокруг никого. Тишина. А уже знакомый голос мне: «Гляди в оба!»

Послушался. Гляжу. Ничего не вижу. Луна уже прямо надо мной.

Как вдруг на краю леса два огонька засветились, будто две капли фосфора. Потом задвигались, к ним ещё два огонька присоединились. Покинули лес и поплыли через поляну в мою сторону.

– Волки? – спросил шёпотом Пинчуков. И сам себе кивнул: – Они, конечно.

– Они, – подтвердил бывший камердинер. – Остановились, постояли и снова ко мне двинулись.

И я заметался в душе своей. Стог мой – посреди поляны, до ближайшего дерева мне не успеть. Шарю по карманам – да что искать? Ничего в кармане нет, даже нож перочинный обронил только что, видимо, на болоте.

Волки все ближе, и вот я их уже хорошо могу рассмотреть: один матёрый, другой поменьше, полегче – волчиха. В отчаянии схватил я ладанку на груди – там капелька елея освящённого из Морского собора, где святитель отец Иоанн Кронштадтский служил, и шепчу: «Спаси и помилуй, Господи Иисусе! Отец Иоанн, заступись за меня перед Господом и Царицей Небесной! Господи, Ты меня не для того спас, чтобы я убежал от двуногих волков, а попался четвероногим…»

Волки все ближе. Остановились в шагах десяти. Оба одновременно потянули воздух, принюхались и вроде совещаться стали, что им дальше делать.

И как снова двинулись, тут я и говорю им громко и с обидой – только не смейтесь, Пинчуков! Вам бы тоже там не до смеху было:

– Господа волки! – говорю им, как равным. – Разве вам леса мало? И не стыдно пугать меня, и так замученного и испуганного? Идите своей дорогой, мало чести нападать на слабого странника! А ведь я, может быть, ваш родственник. Дальний, но всё же.