Николай Волынский - Наследство последнего императора. 2-я книга

Толстяк толкнул Волкова пухлым большим, как дыня, кулаком в живот:

– Замолкни, смерд. Бо до него, – он указал на виселицу, – тебя приеднаю, du Arschloch! 14

– Алексей Андреевич! – доктор взял Волкова за локоть – крепко, до боли. И потащил в сторону. – Сейчас же замолчите! – яростно прошипел он. – Ничем вы ему не поможете. И ничего не докажете. Они нас за людей не считают. Из-за вас они нас в сей же час повесят.

– Нет, я так не м-м-могу, – заикаясь, выговорил Волков. Озноб бил его по-прежнему.

– Не надо, Алексей Андреевич, – тихо и грустно проговорил Чемодуров. – Давайте убираться отсюда…

И Волков замолчал, провожая взглядом Пинчукова, страшно похудевшего, так что мундир на нем провис, как на вешалке. Ещё утром он с трудом застёгивал на животе пуговицы.

Пинчуков бессмысленно таращился по сторонам, тряс головой, как паралитик, и заунывно повторял, как нищий на паперти:

– Братцы, пощадите… Ни в чём не виноват… Как перед Богом… Братцы, голубчики, пощадите… Ни виновен – видит Господь…

Но из толпы ему весело кричали:

– А ты узников революции, народных заступников много щадил?

– На куски его порубить и собакам бросить!

Толстый четарж поднял руку:

– Тихо, панове гражданы! Я сильно прошу от вас одну минуту внимания.

– Да хоть час! – крикнули из толпы.

– Не-е, мне час не надо. Так говорите, на гуляш сатрапа порубать? Или на ковбасу?

– На гуляш! Нет, на колбасу! – взревела толпа. – Руби, братец чех!

Четарж обратился к Пинчукову:

– Слышаешь, сатрап и холуй царски? Народ мясника для тебя требует – разумеешь?

Пинчуков продолжал трясти головой и бормотать: «Пощадите, братцы, нет на мне греха». Потом замолчал и только дико озирался.

– Брате солдате, – сказал толстяк одному из своих. – Запусичь 15мне на минуту твой роскошни винтарь.

Взяв манлихер, четарж попробовал пальцем штык-нож и удовлетворённо кивнул.

– Стойте! – закричал Волков и вырвал локоть из рук доктора Деревенко. – Остановитесь, Бога ради!

И ринулся сквозь толпу напролом к толстяку.

– Пан четарж! – кричал он, на ходу расталкивая тех, кто не пропускал его к виселице.

Пан четарж не обернулся, а Волков больше не мог продвинуться. Толпа плотно сомкнулась вокруг Волкова. Ему что-то кричали в лицо, толкали, кто-то ударил кулаком в спину, рассерженная дама в шляпке с вуалеткой обрушила ему на голову зонтик, а потом принялась мелко колоть им его в живот, приговаривая:

– На требуху, негодяя, на требуху!..

Но Волков ничего не чувствовал, не слышал и тщетно пытался пробиться к виселице.

Тем временем четарж поплевал по-крестьянски, деловито себе на обе ладони, крепко взял винтовку, подошёл к Пинчукову почти вплотную и сделал короткое, едва уловимое движение штыком.

Послышался треск разрываемой ткани – мундир Пинчукова и исподняя сорочка оказались мгновенно, словно бритвой, разрезанными от горла до паха и развернулись в разные стороны. Все увидели отвисший живот, поросший редким седым волосом. Но ни пореза на нем, ни царапины.

Толпа восторженно загалдела, зааплодировали. Толстяк откланялся на четыре стороны, словно зрителям в цирке или балагане.

– Мы ещё краще мόгем, – заявил толстяк и ещё раз повёл штыком перед животом Пинчукова, однако, на этот раз с некоторым усилием.

Опять никакого звука не последовало и, вроде бы, снова ничего не произошло. Только живот Пинчукова раскрылся, словно докторский саквояж. Из саквояжа на булыжник площади выпали кишки – серые, блестящие, скользкие. На них никогда не падал дневной свет, и вот они вывалились под солнечные лучи.

Толпа ахнула. Пинчуков очнулся, умолк и с бесконечным удивлением смотрел, как из его брюха кишки, разматываясь длинной лентой, продолжают вываливаться на землю. Он озабоченно покачал головой и присел. Стал медленно сгребать внутренности обеими ладонями и укладывать их обратно в живот.

– Мерзавец! – закричал Волков, отбрасывая в сторону всех, кто стоял у него на пути.

Подняв кулаки, он уже почти добрался до чехословаков, как толстяк обернулся к нему. Что-то промелькнуло в глазах четаржа. Он сильнее вгляделся в лицо Волкову и взревел:

– Я узнал тебя, свинье! Большевик! Ты воуси 16стриг, переодетый, хотел бежать от мене! Браты солдаты! Берить йéго!

Волков уже был в шаге от легионера, как что-то в голове у него захлопнулось, будто с размаху закрыли в ней дверь. И стало темно, тихо, главное, спокойно.

Очнулся он от острой боли в заду и в спине. Открыв глаза, увидел почти вплотную к лицу круглый булыжник мостовой. Дальше – разные сапоги, чистые и грязные, женские ботинки на каблуках, крестьянские лапти.

Справа, почти вплотную к щеке, – добротные русские офицерские сапоги. И две пары солдатских ботинок, а над ними ноги в обмотках.

Офицерский сапог больно ткнул носком Волкову в ухо.

– Очухнулся, червений шпи́йон? – услышал он над собой голос четаржа.

– Я не шпион, – вытолкнул из себя отдельными звуками Волков, не поднимая головы и не сводя глаз с сапога около лица. – Я сам сидел в тюрьме у большевиков, потом бежал от них, от расстрела сбежал…

– Брешешь, паскудо! – заявил солдат справа и пнул ботинком Волкова в бок. – То, чтоб за сатрапа не заступался.

– Ну так что, панове революцийни граждане, – снова обратился толстяк к толпе. – Что делаем сатрапову царскому холую и большевистскому шпи́йону? Я його признал очень верно – от сима.

И четарж показал толстым, как немецкая сосиска, пальцем на свои глаза.

– Сими очима я видал шпийона. Под трудового мужика був переодетый и бороду вырастил мужицку. Где борода твоя, шпийон? – крикнул толстяк и снова сапог ударил в ухо Волкову.

Но теперь боли Волков не почувствовал. Его внезапно охватило равнодушное отупение.

Он уже уходил отсюда – от площади, от толпы, от легионеров, о чём никто даже не догадывается. Здесь, на земле, только слегка задержалась часть его, Волкова. И это было немного досадно, потому что какую-то долю телесных мучений ему придётся все-таки перенести. «Совсем немного и ненадолго, – утешил себя Волков. – А потом и весь уйду туда, где никто из них, и я тоже, никогда не был. Глупцы, не догадываются, что я от них уже почти убежал!»

– Увставать, червени Schweinehund! 17

Снова удар в висок. Волков крепко, до скрипа, сжал зубы. С трудом поднялся и стал, шатаясь из стороны в сторону.

Толпа стояла кругом, но уже не такая плотная. Она таяла и стекала в переулки.

– Так какой ему приговор, панове граждане? – снова обратился к толпе толстяк, несколько раздражённо.

Толпа молча продолжала растекаться.

– Брати солдатики? Что скажешь, Иржи? И ты, Янек?

– У ванну купать, – сказал Иржи.

– У ванну, – подхватил Янек. – У санаторию! У Карловы Вары!