Игорь Шприц - Двойной Нельсон

Медянников давно запутался в слабых, средних и сильных взрывах. Для простоты он представил их в виде трех мужиков соответственной внешности и силы. Вначале лопнул первый мужичонка, хилый и никчемный. Его смерть вызвала судорогу и лопанье мужика покрепче; потом отдал Богу душу самый здоровый и толстый. Эта логика Медянникову была понятна — хилые помирают первыми.

— От малой искры сыр-бор загорается, — определенно подтвердил он выводы Берга.

— Почему произошел первый взрыв? — подумав, спросил Путиловский. — Что за причина? Хотя какая нам разница?

— Не скажите! — Берг был неудержим,— Я догадываюсь, почему взорвался первый сосуд. Это обычный фокус всех преподавателей — получить небольшой запас нитроглицерина, убрать его, а затем чем-нибудь легко ударить по якобы пустой посуде.

— И она взорвется, — заключил Путиловский. — Неужели он так силен?

— Кто? — Медянников внезапно понял, как заметают следы. — Бомбист? Да разбить бутылку и ребенку сил хватит!

И насупился больше прежнего, потому что Путиловский и Берг откровенно засмеялись.

— Евграфий Петрович, голубчик, не сердитесь! — Путиловский платком отер выступившие слезы. — Вы так очаровательны. Понимаете, это вещество чрезвычайно взрывчато... как вы! Раз — и вспыхнули. Достаточно одной пилюльки, чтобы разнести к черту солидную емкость. Отсюда,— он обратился к Бергу, — становится явным, что перед нами нечто вроде курсов для обучения динамитному делу.

— Так точно!

Берг был лаконичен: Путиловский чуть упредил его вывод.

— И кто учитель?

Вопрос повис в воздухе. Мертвые ученики молчали и сказать что-либо были уже не в силах.

— Иван Карлович, большое спасибо, вы меня радуете, как и прежде! Объявляю вам поощрение.

— Честь имею! — Берг встал во фрунт и щелкнул каблуками.

Медянников печально вздохнул. Он давно уже никому не завидовал, но печалился оттого, что сейчас увидел, насколько сладки плоды просвещения: Ваня посидел часок, пошевелил мозгами, наврал с три короба, а ему еще и поощрение за вранье вышло! Вот Евграфию Петровичу для малого поощрения приходится пол-Петербурга перепахать, засеять, собрать и смолотить. И только тогда он выпечет пирожок, за который еще дай Бог если похвалят. А образованному — вона! Ври побольше! «Лишь бы мерку снять да задаток взять!» — подумал про себя Евграфий Петрович, но уста на хулу отворять не стал.

— Гм...—сказал он многозначительно,— Дальше что творить будем?

Берг сразу увял, как спущенный воздушный шарик. Медянников прав: что же дальше делать? У него рабочих гипотез не было.

Путиловский развернул газету:

— У меня есть вопросы к автору сей заметки. Он очень осведомлен в деле производства динамита, точно сам его делал не раз. Хочется повидать его лично. Живет в этом доме. Предлагаю нам с вами, — он поворотился к Евграфию Петровичу, — посетить его скромную обитель. А Иван Карлович закончит дела по взрыву и напишет подробный доклад вышестоящему начальству.

Берг тут же воспрял духом, ловко собрал свой «кодак», приспособил магний и сфотографировал отдельно пожарище, затем Путиловского и Медянникова на фоне взорванного сейфа, Медянникова с дворником и дворника отдельно с метлой в руке и выпученными глазами — как типичного представителя благородной профессии.

Дворника процедура фотосъемки повергла в священный трепет и коленопреклонение. За это он, топая валенками (в мае месяце?), побежал вперед освещать и показывать господам дорогу в каморку журналиста Вершинина. Ключи у дворника были, так что дверь ломать не пришлось. Да никто и не собирался этого делать — у Евграфия Петровича были свои, весьма изощренные методы входа в закрытые для иных помещения.

Порученец со звонким голосом, что спас Берга от самоубийства, сидел при зубатовском кабинете и, глядя в карманное зеркальце, маникюрными ножницами аккуратно подстригал молодые негустые усики.

День близился к концу, и надо было чем-то занять вечер. Звали порученца Константином Ефимовичем, фамилия ему была Пакай. Два года назад он закончил юридический факультет Варшавского университета, пошел работать в полицию и по протекции директора Департамента полиции Зволянского ровно через год попал из варшавского отделения в столичное. Отличная карьера!

Классическая юриспруденция внушала Константину Ефимовичу отвращение, он хотел живой работы, однако по истечении года понял, что служба в Департаменте полиции тоже внушает отвращение, но по иным причинам — мировоззренческим. Страна бурлила, в воздухе носилось ожидание нового и свежего, а Департамент заполнял громадные простыни бумаг о настроениях в провинции, губернских центрах и обеих столицах. Было скучно. Жизнь текла мимо.

Вечерами он часто сиживал в ресторане «Вена», что на Малой Морской. Там собирались интересные люди — артисты, писатели, художники. Назваться чиновником Департамента в «Вене» было рискованно — могли не понять и даже вывести. Поэтому Константин Ефимович представлялся просто литератором. И это была почти правда: он начал писать роман из современной юридической жизни, уже набело были написаны почти семь страниц. Друзей он себе завести не мог по причинам меланхолического толка, дорожил одиночеством, но все время тянулся со своим одиночеством в веселую богемную толпу.

Так шла его практически двойная жизнь. Днем он корпел над входящими и исходящими, добиваясь плавного течения бумаг и благодарственной улыбки начальства, а вечерами сидел в «Вене», блаженно вдыхая прокуренный воздух и слушая очередного кумира нового века. Кумиры шли один за другим, у каждого был собственный рецепт будущего, отчего кружилась голова и в нее заплывали туманные картинки в духе Жюля Верна, до которого Константин Ефимович был большой охотник, но эту свою страсть всячески скрывал.

Душа жаждала действий, однако тело у Пакая было слабым и нерешительным. Он мог бы выстрелить в министра внутренних дел Плеве или, к примеру, в директора Департамента полиции. Пожалуй, рука бы поднялась даже на Государя... Но лишаться своей молодой жизни было страшно, и он понял — такие действия ему противны из-за страха перед собственной смертью. Плюс к тому он сильно близорук и наверняка промахнется. Впрочем, Плеве достаточно плотен и широк.

В последнее время он долго думал о своем месте в жизни и понял, что не простит себе бездействия. Но как начать — неясно. Написать тайное письмо руководителям социал-революционной партии? Бессмысленно. Он знал возможности «черного кабинета», занимавшегося перлюстрацией. К нему на стол иногда попадали наиболее сильные «избранные места из переписки с Друзьями». Кстати, интересно: данная деятельность официально запрещена повсеместно, но неофициально процветает! Читать чужие письма постыдно, но очень завлекательно. Некоторые он даже перлюстрировал по второму разу, для маленькой домашней коллекции.