Игорь Шприц - Двойной Нельсон

Франк встал, чтобы подчеркнуть важность тоста. Несколько секунд он стоял, вперив глаза в потолок. Три соседних стола почтительно смолкли.

— Я прошу вас выпить за непознаваемое будущее. В противном случае жить пресно!

Евграфий Петрович даже слегка прослезился. Ранее он пил по весьма прозаическим поводам, как-то: крестины, сороковины, покупка калош, приход гостя и посошок по случаю ухода. А теперь они пьют за что-то необъятное и непредсказуемое!

Берг и Путиловский не прослезились, но тоже воодушевились. После поимки Гершуни будущее казалось намного более розовым и приятным. Сиди себе в уютном кабинете, изучай входящие и отпихивай исходящие.

Соседние столы позавидовали такому ученому времяпрепровождению и попросили разрешения присоединиться к тосту, на что Франк благородным кивком головы дал благословение. Число последователей его стройной философской системы пития стремительно росло и к концу вечера обещало выплеснуться за пределы «Медведя».

Водка текла по горлу, как простая родниковая водица, чуть пахнущая лесными травами и дальним ельником с грибами. Очень кстати к водице и белорыбице подошли соленые рыжики прошлого урожая, каждый не более двугривенного.

Закуски потихоньку таяли, только перед Евграфием Петровичем стояла вечная бадья со свежим салатом «оливье», куда по мановению руки благодарного буфетчика прилетали все новые и новые порции, так что Медянников от удивления крутил головой, пытаясь определить, каким чудом возобновляется это блаженство. Не определив, он безропотно отдался на волю случаю, который именно сейчас к нему салатно благоволил.

На соседнем сервировочном столике задымилась рыбная сборная селянка, зажелтела кулебяка гоголевского размеру и ассортименту, засуетились официанты, меняя маленькие закусочные на большие тарелки чистого фарфора. Наступило время главной еды. Все благоговейно замолчали, заткнули салфетки за жилеты и занесли ложки над дымящимся чревом селянки, выискивая аппетитные стерляжьи кусочки. Евграфий Петрович мысленно сотворил молитву и перекрестился.

— Стойте! — сдавленным шепотом прокричал Франк. — А под селяночку?

Устыдившись, выпили под селянку. Цыганский хор стал выводить сладкие рулады:

В чертоги входит хан младой,

За ним отшельниц милых рой;

Одна снимает шлем крылатый,

Другая кованые латы...

Благодать незримо заползла в самые отдаленные уголки души и ресторанного зала.

— Хорошо, — прошептал Путиловский. — Остановись, мгновение...

* * *

После Берлина и Парижа в столице Азефу было несколько брезгливо: вонь от пропитавшихся лошадиной мочой деревянных торцовых мостовых, трехэтажная ругань сцепившихся извозчиков и четырехэтажная городовых. То ли дело чистый и педантичный Берлин, эти пивные ресторанчики, созданные самим Господом для успокоения души над большой литровой кружкой баварского пива и глубокой тарелкой, до краев наполненной тушеной капустой и свиными ножками! Kellner, noch einmal! [5] Официант, повторить! (нем.)

С утра у Азефа крошки во рту не было, поэтому воспоминания его посещали исключительно гастрономические. В Париже он объедался все больше молодыми овощами — артишоками, спаржей и картошкой с дивной руанской уткой в апельсиновом соусе... А сыры? Как можно было устоять перед сырами? Он даже и не сопротивлялся, а ел, ел... И пил. Легкое божоле поутру, в обед — сицилийскую марсалу (она целебна для печени), вечера заканчивал тяжелыми густыми ликерами, зелеными и синими, красными и желтыми.

К счастью для себя и своего желудка, Азеф был законченным космополитом — в любой стране ел с удовольствием местные деликатесы, пил местные напитки и, конечно же, спал с местными женщинами. Так что, попади он в Японию или, пронеси Господи, в Китай, в первый же вечер сидел бы, облаченный в кимоно, с интересом поглощал всякую нечисть и с вожделением любовался косенькой японочкой, по-птичьи щебечущей над четырехугольными стопками с подогретым сакэ.

Вокруг была Россия, и поэтому сейчас Азеф торопился в «Медведь», где любимым лакомством для него стали кошерные молочные поросята с гречневой кашей вместо сердца, не вкушавшие до своей кончины ничего грязного, а посему годные для утоления голода в тяжелых случаях, когда правоверному иудею разрешается есть все, лишь бы не погибнуть.

В Париже у Азефа состоялась одна весьма интересная встреча, после которой он успокоился насчет ближайшего будущего и обрел давно назревавшую уверенность относительно своих весьма далеко идущих планов. Он нашел себе заместителя по финальному террору.

Любой террористический акт делился Азефом на теоретический замысел и практическое выполнение, куда входили составными частями изготовление, транспортировка и в финале — сам акт, подобие древнегреческой трагедии с гибелью основных действующих лиц.

Азеф с удовольствием планировал все части: и теоретическую с финансовой, и производственную с организацией лабораторий и транспортировкой готовых бомб. Но до финала он дойти не мог. В силу особенностей своего характера он не любил смерти и не хотел никого убивать. Конечно же, Азеф прекрасно отдавал себе отчет в том, что финальная часть не есть основная — уже сам замысел вкупе с созданием снаряда достаточны, чтобы в глубине души признать себя убийцей.

Но он оставлял себе нравственную щелку, в которую и прятал все свои рассуждения. Так уходит сам от себя создатель смертоносного орудия, оставаясь творить в тиши лаборатории, в то время как его смертоносное дитя, резвясь и поигрывая, разрывает в клочья людей, повинных лишь в том, что они оказались не на стороне создателя.

Сам Азеф не мог даже помыслить присутствовать на месте во время революционного судилища. Обычно он убегал за границу, где в тиши ресторанчика средней руки при уютной гостинице все происходящее в России казалось туманными картинами, придуманными и снятыми гениальным режиссером. А утренние газеты выдавали уже оформившийся миф с красивыми фотографическими отпечатками с места событий. Крови не было.

До сих пор финальную часть обслуживал Гершуни. Но несколько дней назад печальная весть облетела весь социалистический мир: тигра революции посадили в клетку и выставили на посмешище дикой публике, желавшей смерти прекрасному экземпляру революционера.

На заседании ЦК партии эсеров, где со дня на день ждали триумфатора уфимского теракта, объявили минуту молчания — мало кто верил, что наш Гриша останется жив, после того как Николай Второй назначил цену его воистину золотой голове.

Азефу по-человечески было жаль безумного Григория. Будь он на его месте, никто бы не знал путей отхода. Сам виноват. Проговорился — и поймали. Не донеси Азеф информацию о Гершуни, донес бы кто-нибудь другой. И вообще, в той большой истории, которую задумал Азеф, Гершу просто нет места. Мавр должен уйти вовремя, или ему поможет уйти драматург.