Игорь Шприц - Двойной Нельсон

После кокаина не болела голова. Все остальное пустяки. Вот морфин — это плохо. И абсент плохо. Его даже запретило государство. А кокаин — это простая вытяжка из листьев коки. Пьют же вытяжку из корня валерианы. Все, что от природы, — все полезно...

Дора села в кресло и закрыла глаза. Надо обождать минуту-другую, нервы улягутся, и в душу придет творческий покой. Она станет сильной и уверенной в себе и своих товарищах. Иногда она подозревала в предательстве всех подряд, однажды после провала очередной лаборатории усомнилась и в Азефе. Как она могла даже позволить родиться такой мысли?

Азеф своим звериным чутьем конспиратора сразу прочел единственный подозрительный взгляд — уж больно логично связывалась цепочка, к началу которой он был пристегнут. По любой теории невероятностей выходило, что он провокатор. Дора решила молчать и наблюдать. И сделала совершенно правильно: через неделю истинный провокатор был изобличен, его имя покрыли позором, от него отвернулись все его товарищи. Через месяц он повесился, оставив записку с мольбой о невиновности.

Дора подошла к Азефу, чтобы попросить прощения за подозрение. В ответ он наорал на нее: каждый должен подозревать каждого! Только тогда они сплетут сеть, мимо которой не проскользнет ни один полицейский агент!

Она упрямо спросила: как жить с постоянным подозрением? Это же невозможно! Он ответил совсем тихо: «А как живу я?» И своим простым вопросом заставил ее заплакать... Господи, с какими удивительными, внешне простыми, но внутренне солнечными личностями свела ее судьба!

Дора открыла глаза и встала. Голова стала удивительно ясной, ни одной тревожной мысли в ней не осталось. Она молодая, красивая женщина. Вечернее платье с открытыми плечами, привезенное из Парижа, могло восхитить любую столицу, даже Петербург. Все-таки у нее есть вкус. Бабушкина нитка крупного жемчуга украшала матовую кожу идеальной шеи. Ни морщинки. Ни малейшего дефекта. Если бы она не отдала свое сердце революции, у нее было бы много поклонников...

На всякий случай Дора положила пару порошков в маленькую сумочку. Накинула на обнаженные плечи боа из черных страусиных перьев — все-таки она певица! — и стала ждать кавалера, коротая время за пасьянсом. Они должны пойти в Театр Литературно-артистического кружка Суворина, что на Фонтанке. Сегодня дают «Потонувший колокол» Гауптмана. Будет много передовой публики.

* * *

Первую рюмку пили под серую зернистую икорку с горячим калачом. Из любопытства каждый налил себе иное, нежели сосед. Только Франк как оседлал английскую горькую, так и не слезал с нее до поры до времени. Вторую пили, закусывая нежными жареными телячьими мозгами, дымившимися на черных чухонских хлебцах с изюмом. Третья пошла под крошечные расстегайчики с налимьими печенками.

Франк вел стол, точно кафедральное заседание,— священнодействовал! Один лишь грозный взгляд, брошенный поперек целой залы, — и два молодца мигом принесли поднос с дымящимся провесным вестфальским окороком. Третий искусник, вооруженный двумя ножами неимоверной длины, стал поигрывать сталью с волшебством средневекового палача, отчего из-под ножей сами собой выпорхнули на тарелки полотнища ветчины толщиной с бумажный лист. Выпили под окорок.

Пилось как-то легко и непринужденно, без задних мыслей, как будто впереди была свободная от работы жизнь, полная удовольствий и приятных приключений. Ресторация была заполнена наполовину. «Медведь» считался театральным прибежищем и после окончания сезона обычно закрывался. Но в этом году высочайшим повелением в связи с двухсотлетием столицы сезон был продлен.

Путиловский только достал портсигар, а уже у лица вспыхнул огонек длинной спички — желания здесь предугадывались. Тарелочки из-под закуски исчезали сами собой и тут же вновь возникали, но уже чистыми.

Только передохнули и расстегнули первую пуговичку на жилете, как закусочный стол переменился с мясного на рыбный. Кузьма Илларионович с самым серьезнейшим видом прильнул к уху Франка, и они зашептались, как два заговорщика времен Венецианской республики. Страсти при этом кипели глубоко шекспировские.

Результатом переговоров стало явление архангельской розовой семги с мраморными прожилками жира, янтарного ахтубинского балыка и каспийской белорыбицы. Географические пояснения Евграфию Петровичу давал Берг, а тот комментировал географию своими похождениями в этих местах: «Ловил я там... и там ловил тоже!» Но в отличие от рыбарей ловил Медянников одних только уголовничков — астраханских да архангельских.

Остроумно порешили пить, начиная с Севера — то есть с семги. Такое питие, пояснил Франк, есть процесс познавательный и, следовательно, тренирующий интеллект. От простого пьянства — тут Франк широким жестом обвел залу, в которой преобладали личности низменные и погрязшие, — они сейчас уходят в мир науки и познания, ни на секунду не переставая быть лучшей частью человечества, его солью. Выпили за соль, закусили балыком.

После балыка мир преобразился в несколько лучшую сторону. Соседи более не вызывали раздражения своей фанаберией, а превратились в славных господ, которые по прошествии нескольких тостов станут закадычными друзьями. Дамы ближнего круга волшебным образом помолодели на несколько лет, а за дальними столами и вовсе казались желанными красавицами, возбуждавшими далеко не академический интерес.

Франк постучал серебряной вилочкой по пустому бокалу:

— Господа! Господа! Прошу внимания!

Все заулыбались, предвкушая после начального плотского наслаждения возвышенное интеллектуальное. И не ошиблись. Франк заговорил о тщетности познания как о мировой константе (последнее время после пятой он только об этом и говорил — видимо, обдумывал очередную статью):

— Друзья мои, прошло всего каких-то полчаса, как мы начали свой трудный путь к познанию окружающего нас мира. И что мы видим? Принципиальную непознаваемость оного. Что меня очень печалит. Я могу угадать события на несколько минут вперед: сейчас мы выпьем налитое и закусим белорыбицей. Но истинного философа — попрошу заметить, ударение на третьем слоге! — истинного философа несчастные пять минут никак не удовлетворят! Пять минут, если строго разобраться, — не такой уж важный кусочек жизни. Хотя с точки зрения бабочки-однодневки это изрядно. Ну да черт с ней, с однодневкой! Дайте мне вечность!

Франк замолк, и его могучий ум стал работать неслышно. Все высказали порицание однодневке и потребовали гласного ведения собрания.

— Мир непознаваем! Это так удручает! Я бьюсь изо всех сил, чтобы хоть как-то убрать с глаз временную пелену и заглянуть в будущее! А оно не проглядывается. Даже очертаний не видно. Что там, за горизонтом, к которому мы все стремимся со скоростью один день в двадцать четыре часа и триста шестьдесят пять дней в год? Что он, грядущий, нам готовит? Его мой взор напрасно ловит...