Валентин Лавров - Страсти роковые, или Новые приключения графа Соколова

— Может, вам кофе приготовить?

— Если успею — выпью!

Соколов сказал Гусакову:

— Коля, пройди на кухню, приготовь кофе для всех нас. — И к Зинаиде: — Это так любопытно и поучительно — сюжет для Артура Конан Дойла. Так что было дальше?

Зинаида глубоко вздохнула и слабым, едва слышным голосом продолжила:

— Гершау передал мне камеру, которую вы нашли, плёнки и научил обращаться — это несложно… Ах, как больно! Я всё делала, как просил Гершау… Он отдал мне « чёрную пенни » — бесценное сокровище, передал сорок земских марок, обещал остальные… Ик! Дайте мне спокойно умереть… Я всё сказала. Кажется, сердце останавливается.

Мартынов озабоченно произнёс:

— Где доктор? Срочно пригласить доктора!

Соколов философски заметил:

— Тому, кто искренне решил умереть, уже ничто не поможет. Не надо доктора! А вот и кофе. Попейте, Зинаида Васильевна, легче станет!

— Мне уже ничего не поможет! Яд сильнодействующий… Что я наделала!

Соколов женские излияния направил в нужное русло:

— И что произошло, как вы бежали от мужа?

— Однажды муж уехал утром на службу. Я влезла в сейф, стала переснимать какие-то бумажки. Вдруг неслышно вошёл муж — вернулся с дороги, он забыл дома что-то… Он меня — ой, резь! — ударил, обещал сдать в охранку самому Мартынову. Когда муж отправился на службу, я бежала к Гершау. Благо его жена уехала куда-то в Тулу к родственникам. Уехала на неделю, а вернулась через пять дней, без предупреждения, без телеграммы. Видимо, решила проверить верность мужа. А мужей проверять никогда не надо, кроме беды, ничего от этого не бывает. Она застала нас в постели. Эмилия громко скандалила, Генрих хотел её успокоить — ничего не выходило. Распалённая ревностью, Эмилия отвесила мужу пощёчину и крикнула: «Я доложу в охранку о твоей шпионской деятельности! Ты — гнусный предатель и подлец!» Эмилия, может, ничего и не доложила бы, но Генрих очень перепугался. Он бросился догонять Эмилию. Вернулся минут через пятнадцать, был очень бледен и испуган. Сказал, что покончил с Эмилией, — выхода, дескать, другого не было. Теперь я могла пожить у него, только нельзя было выходить на улицу и даже во двор. За день до моего ареста он пришёл весь не свой, сказал: «За моим домом следят! Я пропал». Генрих утром уехал, и я больше его не видела.

Соколов кивнул согласно головой:

— Это очень трогательно. Но куда он мог спрятаться?

— Я совсем не знаю круг общения Генриха… Да и не хочу, чтобы его схватили. Теперь я облегчила свою душу, всё высказала вам, Аполлинарий Николаевич. Будь я Клеопатрой, я провела бы ночь с вами, а потом мы ушли бы из жизни вместе — как трогательно!

Соколов улыбнулся:

— Нет, Зинаида Васильевна, давайте лучше жить — долго, с наслаждением, занимаясь любимым делом!

— Зачем смеяться над той, чьи минуты сочтены?..

Все помолчали. Мартынов, словно на нём воду возили, тяжело сопел.

Писарь подал протокол допроса:

— Вот тут, мадам, пожалуйста, поставьте: «С моих слов записано верно». И подпись. Спасибо!

Небольшой румянец вернулся на щёчки Зинаиды. Она вновь глубоко вздохнула:

— Вот такая глупая история! И, скажу честно, я уже жалею, что отравилась… Война скоро кончится, может, меня и судить не успели бы.

Соколов поднял вопросительно бровь:

— Скоро? Почему вы так думаете?

— Гершау говорил, что немцы ищут с нами замирения. Он, дескать, осведомлён из самых надёжных источников.

Соколов улыбнулся:

— Я вас обрадую, Зинаида Васильевна: я пожалел вас и дал не яд, а водку, размешанную с мелом.

Зинаида вытаращила глаза:

— Вы, граф, шутите? Но я себя так скверно, предсмертно чувствовала!

— Это явление психологии, известное под термином «самовнушение». Если внушить субъекту, что утюг раскалён, и приложить к его телу, то на коже случится ожоговое пятно. Так-то!

Лицо Зинаиды расплылось счастьем.

— Значит, я буду жить! Невероятная радость! Я словно побывала на том свете, прочувствовала ужас смерти. Пусть в тюремной камере, пусть на Сахалине, но жить, жить… Я всё рассказала вам, сразу на душу пришло облегчение. Теперь я не боюсь никакого суда. — Она вскочила с кресла, потянулась к Соколову: — Позвольте, я скажу вам один женский секрет. Только обещайте никому не говорить?

— Обещаю!

Зинаида задышала в ухо:

— Я вас люблю! И в вашем присутствии не испугалась бы умереть. Такая наша женская природа: в присутствии любимого нам и смерть красна. А теперь я совершенно счастлива. Можно, я сыграю для вас, граф, на фортепьяно? И твёрдо знаю: придёт день, и мы сольёмся в объятиях, дорогой, любимый граф!..

Соколов столь же романтично отвечал:

— Любовь и музыка — одинаково божественного происхождения! На свете нет мужчины, который откажется от вашей любви.

Зинаида подошла к роялю, заиграла всё более входившего в моду Рахманинова.

Мартынов избегал смотреть в глаза гения сыска.

Под окнами послышался шум, какая-то словесная перепалка, перешедшая в откровенную ругань. Соколов выглянул в окно и при свете луны увидал лёгкую потасовку двух мужиков.

Через минуту явился несколько взъерошенный, с оторванным рукавом домовладелец Бормотов. Тяжело дыша, произнёс:

— Хулиган натуральный этот Букин, одно названье — учитель. Грозит: «За смерть собаки подам на тебя в суд. В Сибирь этапом пойдешь!» Это за паршивого пса? Каков, гусь лапчатый, прохвост нахальный?

Соколов успокоил:

— Иди сюда, я тебе документ напишу — ни один суд страшен не будет.

И, взяв лист бумаги, начертал: «Собака по кличке Вильгельм была ликвидирована по приказу охранного отделения ради блага Российской империи. Сыщик граф Ап. Соколов».

Бормотов бережно взял индульгенцию, два раза перечитал и счастливо проговорил:

— С такой бумагой я сам этого несчастного учителя хоть на Нерченские рудники отправлю! Чайку испить позволите? Благодарствую! Могу и вас всех угостить. Пирог свежий с визигой — пальчики оближешь! Пойду распоряжусь самовар поставить.

Большие напольные часы гулко пробили двенадцать ночи.

Соколов повернулся к Мартынову:

— Чего Зинаиду в Лефортово держать? Она всё рассказала. Возьми подписку о невыезде, а за домом установим наблюдение.

— Вы, граф, понимаю, гулять с Григорием Ефимовичем собрались?

— Да, он хочет помянуть свою любовь — Эмилию. Но ты не юли, гляди мне в глаза и отвечай: ты отпустишь Зинаиду домой?

Мартынов вздохнул:

— Чего она вам сдалась? Пусть в камере сидит, книжки читает, во дворик на прогулку её водить будут. Я ведь уже обжигался с этими «подписками». Зинаида бабёшка прыткая. Я уверен, что она сбежит, если в камеру её не замкнуть.

Соколов насмешливо посмотрел на Мартынова: