Юлиан Стрыйковский - Пришелец из Нарбонны

— Не могу заснуть, — сказал он.

— Неужели раввина задержали на всю ночь? — спросил Эли.

— Хорошо, если на одну.

— Дело, кажется, принимает серьезный оборот. Однако донья Клара была спокойна.

— Только с виду.

— Чего хочет инквизитор от раввина дона Бальтазара?

— Многого. Все это очень опасно, но упаси Господи от самого наихудшего.

— А что может быть наихудшим? Что может быть хуже смерти, да хранит раввина Господь?

— Есть вещи похуже смерти.

Некоторое время Эли молчал, а потом заметил:

— На раввина дона Бальтазара Диаса де Тудела можно положиться.

— Бесспорно.

— Папа, — позвала маленькая Ана, выбежав вместе с собакой на галерею. — Иди домой. Уже поздно, пора спать.

— Может, ты зайдешь ко мне, дон Эли, на чарочку вина? — предложил дон Энрике.

— Нет, спасибо. Пойду посмотрю, как там моя лошадь.

— За коня не беспокойся. Им займется прислуга.

— Это совсем не то.

Они раскланялись.

— Спокойной ночи. Дай нам, Господи, дожить до завтрашнего лучшего дня, — дон Энрике вздохнул. — У нас ведь добрый Бог.

— Спокойной ночи. У нас добрый Бог, — повторил Эли.

Ворота, ведущие на хозяйственный двор, стояли открытыми. Лайл узнала своего хозяина по шагам, а когда увидела его, радостно заржала. Эли погладил ее и, протянув кусок овсяной лепешки, обернулся и увидел Каталину.

Она стояла между лошадью и мулами, держа в руках пустой мешок.

— Спасибо тебе, — сказал он.

Девушка стояла не двигаясь. В лунном свете волосы ее светились, будто нимб. Она отбросила в сторону мешок и хотела было уйти.

Эли преградил ей путь.

— Не уходи.

Каталина молчала.

— Скажи хоть слово.

— Мне нужно идти.

— Останься на минуту, Каталина.

Девушка склонила голову.

Он положил ей руки на плечи. Каталина вздрогнула.

— Благодарю тебя.

— Это моя обязанность.

— Благодарю, что пришла.

Наклонившись, он почувствовал теплый запах и губами прикоснулся к ее щеке.

— Ваша милость, — вскрикнула она сдавленным голосом.

— Каталина… Поверь мне.

Она подняла на него свои большие светлые глаза.

— Каталина, поверь мне, — повторил он.

Резким движением она сбросила его руки.

— Я не еврейка! Я христианка.

Эли отшатнулся.

Его разбудил веселый шум. Раввин вернулся. В добрый час!

— Да-да, вернулся, — подтвердил слуга Абу-эль-Гассан. — Велик Аллах! — на металлическом блюде мавр принес холодную курицу и пшеничный хлеб.

Эли был уже одет, когда к нему заглянул лейб-медик турецкого султана Иаков Иссерлейн.

— Я доверяю вам, а посему хотел бы, господин мой, поделиться своими сомнениями. Всю ночь напролет разговаривать с инквизитором?! Да о чем же? Еще вчера я задал этот вопрос, и донья Клара, достойная всяческого почтения, дала мне ответ. Какой — вы слышали сами. В наивысшей степени неудовлетворительный. Нельзя требовать от женщины, даже такой, как донья Клара, ответа ясного и исчерпывающего, особенно в данных обстоятельствах. Но мы, медики, предпочитаем вещи конкретные, вещи, которые можно пощупать. По чести сказать, духовная сторона вопроса кажется мне подозрительной. На дне такой духовности всегда лежит, извините за выражение, гадость. Вы можете заметить: уж если что и гадость, так это телесность, но она себя не скрывает. Прошу покорно, говорит наше тело, я такое, какое есть, и ничем другим прикидываться не Желаю. Я вижу тело, оно меня не обманывает, но духовности я не вижу. Вы опечалены? Я лишаю вас почвы под ногами? Напротив, я вам ее возвращаю, делаю ее более твердой. Я смотрю на этот кувшин и знаю — это кувшин. Ибо я его вижу. Но что в нем — вино или вода, я не знаю. А может, там ничего и нет. Глядя на тело, я знаю: это тело, но есть ли в нем душа, я не знаю, ибо ее не вижу.

— К чему вы все это говорите? — спросил Эли.

— Вот именно, к чему? До этого я вспоминал о духовности, на дне которой может лежать гадость. Духовность — это маска. Взгляните-ка на простого человека. Он прост и не желает, чтобы его считали другим. А раввины ли, священники — я между ними не вижу разницы. Спутались с Господом Богом и дорого бы дали, чтобы мы их считали не людьми, а Божьими посланниками. Разве это не начало лжи?

— А на дне ваших слов лежит не только ложь, но и навет, — Эли встал, собираясь выйти.

— Эли ибн Гайат! Я еще не сказал вам самого главного. Напрасно вы почувствовали себя оскорбленным. Дослушайте до конца.

— Догадываюсь, что вы не верите не только в существование души, но и самого Бога.

— Эли ибн Гайат! Не в этом дело. Я собирался сказать совсем другое. Подозреваю…

— Я знаю, что вы подозреваете, — прервал его Эли.

— Коли знаете, выходит, и сами подозреваете.

— Вы не верите ни во что, доктор. Вы не верите ни в нашего Бога, ни в народ, ни в его избранников.

— Как бы я хотел ошибаться, — вздохнул Иаков Иссерлейн.

В дверях появился Йекутьель — молодой секретарь.

— Раввин дон Бальтазар де Тудела ждет вашу милость у себя в библиотеке. Я провожу вас, дон Эли ибн Гайат. В наших коридорах можно заблудиться, они темны и извилисты.

— Благодарю, Йекутьель, — сказал Эли и пропустил лейб-медика турецкого султана Иакова Иссерлейна вперед.

Эли извинился перед Йекутьелем и зашел в трапезную, чтобы взять свои вещи: серебряную шкатулку, книгу и запечатанный пергамент.

У дверей библиотеки раввина дона Бальтазара образовалась небольшая очередь. Женщины с курами в корзинах, зарезанными в субботу, пришли осведомиться, не противопоказаны ли здоровью, съедобны и трефны ли потроха, проткнутые гвоздем.

Раввин дон Бальтазар принял гостя, стоя у конторки.

Войдя, Эли низко поклонился.

— Мир тебе, Эли бен Захария ибн Гайат, — раввин подал ему кончики пальцев.

Эли коснулся их и еще раз поклонился.

— Мир тебе, рабби дон Бальтазар Диас де Тудела.

— Как ты доехал, сын мой?

— Благодарю вас, рабби дон Бальтазар Диас де Тудела, хорошо.

— А как здоровье моего друга, твоего родителя, дона Захарии ибн Гайата?

— Спасибо, отец мой неизменно пребывает в добром здравии. Сам он отправился в далекий путь по своим купеческим делам, а заодно и на осмотр земель, лежащих за пределами придунайских стран, и просил передать сей скромный дар, — Эли положил на конторку серебряную шкатулку, фолиант с позолоченными уголками, оправленный в телячью кожу, и пергаментный свиток, скрепленный печатью. — Слово «скромный» я услышал от своего родителя, отправляясь в дорогу, и теперь передаю тому, для кого оно предназначалось. «Скромный» — это мнение отца, я бы подарок таким не назвал.

— В тебе, сын мой, говорит еврейская добродетель — трепет перед родителями, ибо на нем зиждется боязнь Бога и его избранников, — дон Бальтазар отодвинул шкатулку. — Отдай ее моему поверенному, Иекутьелю, это по его части, — раввин сломал печать, свисавшую сбоку пергамента, и углубился в чтение. — Отец твой, дон Захария ибн Гайат, напоминает о том, что писал в своем предыдущем послании. Мол, отправляясь в далекое путешествие, в страну лесов и болот, за Карпаты, он не может сам прибыть на конфирмацию моего младшего сына Хаиме, а посему посылает тебя. Сожалеет, что у тебя все еще нет подруги жизни, и просит у меня совета. В таких делах скорее понимает толк моя добродетельная и мудрая жена, донья Клара. Есть тут и несколько лестных слов о тебе, — раввин рассмеялся, — но какой же купец не расхваливает свой отменный товар?