Евгений Кузнецов - Княжий сыск. Ордынский узел

— А почему ты думаешь, что вас отравили? Понимаешь, ну не мог князь Михаил решиться на такое! Может, не было никакого отравления? А как вам худо стало, кого кликнули?

— Да набежало их! Начальник стражи, да бояре какие-то. Всех слуг сразу спровадили, добавочных караульных поставили.

— А князь Михаил?

— Он примчался быстро. Мне кажется, я видела его. Но мне было так плохо, что сейчас даже и утверждать этого не могу. Потом, когда я поправилась, караульщики говорили, что он был в таком гневе, в таком… Распорядился всю охрану поменять. А на начальника дворцовой стражи боярина Микулу опалу наложил. Я Михаила увидела, уже когда пришла в себя. На похоронах. Он был очень опечаленный…

— Ну-ну, целовал ястреб курочку до последнего пёрышка!

— Нет, правда, мне показалось, что смерть княгини его очень огорчила.

— Что ж, может так оно и есть.

Дед Тимофей останавливает движение и торжествующе объявляет:

— Пришли!

На небольшой поляне грудой потемневших брёвен горбится небольшая избушка с выходящей наперёд дверью, подпёртой толстой палкой-рогулей от покушений лесного зверья. Над дверью во всю ширь протянулось узкое волоковое отверстие для выхода дыма. Изба топится по-чёрному, но мы рады-радёшеньки и такому жилью. Лишь бы повалиться на лавку да вытянуть гудящие ноги. Бегство кончилось. А что будет завтра — утро покажет.

Старец Сильвестр оказался против моих ожиданий не таким дремучим стариком, каким он представлялся со слов деда Тимофея. Жил он в полуверсте выше по ручью в жалкой землянке. Что, впрочем, не помешало ему принять нас, непрошенных гостей, с княжеским размахом. Деду Тимофею был предложена для сидения маленькая одноместная лавка, нам с Салгар достался жёсткий топчан с тощим соломенным матрасом, а сам хозяин уселся на чудно́е сооружение, представлявшее из себя комель какого-то дерева с выдолбленным углублением. Толстые переплетающиеся меж собой обрубки корней были гладко вылощены и торчали во все стороны как лучи. Примерно так должен был бы выглядеть трон лесного владыки, каким его рисуют в старых сказках. В сочетании с тремя-четырьмя иконами мрачноватого новгородского письма, висевшими рядом на стене, «трон» выглядел странновато, но хозяина такое несоответствие не смущало. На широкоскулом лице старца, обмётанном каштановой с проседью лопатообразной бородой было написано неземное спокойствие, и только светло-голубые глаза, по которым иногда пробегала лёгкая тень выдавали то внимание, с каким он слушал рассказ о наших злоключениях. Рассказывал дед Тимофей, почему-то более всего налегая на Салгар-младшую и нашу корову. Выслушав в пятый раз пространное повествование бобыля о доении коровы, старец смог, наконец, вклиниться в разговор:

— Что ж ты хочешь от меня?

— Помоги, отче, возьми ребяток под свою руку. Я ведь знаю, что тебе только слово молвить, и никто в этих лесах их пальцем не тронет. И проводников ты им сыскать можешь. А с моей души сними сомнения. Ведь против воли княжеской я укрывать их взялся, грех это… А как было отказать такой княгинюшке (с лёгкой руки деда Тимофея и я теперь в шутку поддразнивал Сал-гар, называя княгинюшкой), ведь совсем безвинно муки терпела.

— Безвинно, говоришь? — старец встал, опираясь на посох, голос его построжел. — Не бывает в таких делах безвинных! И грех твой тоже столь велик, что не сразу и отмолишь такой. Вот идите и молитесь. А мы тут с воином Александром потолкуем.

Дед Тимофей поник плечами, перекрестился на иконы, попытался поймать для поцелуя руку старца.

— Всё, всё, ступайте с миром, — старец завёл руки за спину. Охотник растерянно и жалко улыбнулся, выложил на пустынническую постель краюху припасённого для старца хлеба и, пригнувшись, протолкался в узкую дверь. Ушла и Салгар.

— Пойдем и мы на свежий воздух, раб Божий Александр…

Предложение мне показалось весьма кстати. Душок в земляной норе старца был тяжеловатым. Пахло прелью, перегоревшим жиром лампады, давненько не стираной рясой, которая у пустынника была ещё и прорвана в двух местах на плече, а дырки неумело заштопаны тонкой бечевкой; в общем, попахивало особенным запахом одинокой холостой старости, который обычен для всех отшельников. Отче Сильвестр был не первым одиноким монахом, пересекавшим мой скромный жизненный путь. Немало искренне верующих уходит от мира в наше паршивое время. Всякий раз при встрече с такими меня раздирали противоречивые чувства. Отчего человек идёт в монастырь, в иноки? Тем более, избирая для себя самую тяжкую монашескую долю — пустынничество?

Желание спастись и обрести жизнь вечную? Кто ж не даёт тебе свято верить в Господа, царицу небесную и архангела Гавриила с его начищенной трубой в миру? Имей свой дом, жену, ребятишек и — верь! Не кради, не прелюбодействуй, не убий…

У лаза землянки старец замер, прикрыв ладонью ослепшие от яркого полуденного света глаза, а когда заговорил, в его голосе зазвучал металл. Вся прежняя кротость отшельника испарилась без следа:

— Значит, говоришь, вот так, Вздумалось князю Ивану лазутчиков в Тверь послать, а ты тут как тут. И дружок твой, два сапога пара. Пошатались по чужому городу, пару-тройку душ человеческих загубили, хоромину княжескую сожгли. Славно, ай славно!

— Отче…

— Молчи, молчи, недостойный! Не передо мной будешь ответ держать. Думал ли ты, сколько слёз родные убиенных прольют, сколько горя вы детям их принесли?

Старец поднял клюку на которую опирался и в негодовании затыкал ей в небесные дали. Наверное, ему в горячке чувств представилось, что сейчас откуда-нибудь с горней вышины прогремит гром ужасный и прилетит огненная молния, чтобы испепелить юного негодника. Небо, однако, промолчало. Тогда сказал я:

— А ведь ты, отче, тоже не без греха — сам был воином. Чай, во славу своего князя тоже народишко кой-какой губливал?

Старец в изумлении взглянул на меня:

— У кого вызнал?

— Татарин написал.

— Какой татарин? Где?

— Обыкновенный татарин. С острой саблей. На лице твоём и написал.

Отец Сильвестр коснулся шрама, снизу вверх рассекавшего его правую щёку и терявшегося в косматой бороде:

— Как догадался про татарина?

— Чего ж не догадаться? Шрам на два пальца ниже глаза и начинается сразу глубоко. Ясно, что лоб тебе шлем спас, а уж с него сабля сорвалась аккурат на щёку. Идёт он сверху вниз, а не наискось, стало быть, татарин на коне был, а ты пеший.

— Ишь ты, какой наблюдательный! Давно у князя Ивана в соглядатаях?

— Прости, отче, первый раз пришлось. Только насчёт соглядатая ты ошибаешься: мы ведь не высоту кремлёвских стен замерять притопали. Мы только про княгиню Агафью…

— Слышал, слышал. Только хрен редьки не слаще. Ох, чувствую, поможете вы петлю на шее нашего князя затянуть. Юрий с братцем Иваном это и сделают. А ведь если и есть сегодня на русской земле истинный защитник православных, так это князь Михайло. Только он всё миром хочет поладить. Что ж до моего прошлого, то ты ошибаешься, коль думаешь, что в отшельники меня совесть больная загнала. Это не грех — за народ терзаемый восстать. Может, слышал, что двадцать лет назад в Городце баскаков ханских перебили? Вот тогда татарин мне метку на щеку и поставил. Так что, хоть мы с тобой оба ратные, да сильно разные…