Елена Арсеньева - Проклятие безумной царевны [litres]

В начале июля его заменили Яковом Юровским.

Для начала новый комендант приказал заключенным сдать все их драгоценности. Теперь у них оставалось только то, что было спрятано в одежде, и продать на базаре даже украдкой уже ничего было нельзя.

Юровский, как и его предшественники, тоже любил запрещать все подряд. Жара в Екатеринбурге стоит летом невыносимая, но лишь с большим трудом заключенным удалось добиться разрешения открывать на ночь окна. Было очевидно, что представителей Совета пугала сама мысль о возможном побеге заключенных. Но ведь это было совершенно нереально – да и кто бы смог помочь им в этом?

А между тем солдаты становились все более и более безалаберными и наглыми. Был случай, когда в течение двух дней семье не приносили никакой еды, и они вынуждены были обходиться своими скромными запасами (в основном макаронами), которые привезли еще в мае из Тобольска. На следующий день, к счастью, монахини из ближнего монастыря принесли яиц и молока, чего раньше не позволяли, а также муку, из которой испекли свежий хлеб.

Великие княжны помогали горничной Анне Демидовой в работе по дому: стирали и гладили белье, штопали одежду, мыли посуду и по очереди читали брату. Иногда из караульной поступало распоряжение, чтобы сестры все бросили и сыграли на фортепьяно для развлечения охраны.

Солдаты наглели, наглели страшно! Стены и притолоки дверей были испещрены похабными стишками, где то и дело встречались имена Григория Распутина и императрицы, снабженные гнусными эпитетами и рифмами, издевки над государем, а то и признания сестрам в тех чувствах, которые они возбуждали в этой солдатне.

Эти чувства не льстили – они оскорбляли!

Особенно давал себе волю тот – с рыжими глазами и носом башмачком. Анастасия Николаевна его боялась, презирала и ненавидела. Страха не показывала, а презрение и ненависть не скрывала.

А потом случилось вот что. Однажды высунулась она из окна в верхнем этаже – и вдруг рядом просвистела пуля. Оказывается, в нее стрелял тот солдат!

Пожаловались коменданту, а тот лишь плечами пожал:

– Не надо было высовываться! В следующий раз он ее убьет – и правильно сделает.

Тут Лёнька умолк и молчал довольно долго, но я не торопила его. Понимала, как он устал от этих воспоминаний, да и у меня самой голова шла кругом и сердце болело от того, что я узнала. И я не переставала думать, что если бы меня не подменили, все это происходило бы со мной, а не с той Анастасией, это в меня бы стрелял Файка Сафронов, а не в нее! Я завидовала даже ее страху… я завидовала даже ее смерти!

Наконец Лёнька заговорил снова:

– Неведомо, почему Юровский ко мне милостиво относился. Жалел, наверное, хотя чего меня было желать? Я по своей воле из Царского Села уехал, по своей воле Алёшеньку в каталке возил, слушал. Он мне книжки читал, а я прислуживал ему – все с радостью! Однако большевики доброты вашей семьи не видели, у них глаза кровью были налиты. Когда меня от ваших забрали, я рыдал, слез не осушая. Мне наврали, будто к дяде моему меня отправить хотят, а дядя-то и матрос Нагорный в тюрьме сидели у большевиков в это время, так что никуда меня не отправили, в казарме оставили. Что с дядюшкой теперь – не знаю [63] И. Д. Седнёв и К. Г. Нагорный были расстреляны в Екатеринбурге 6 июля 1918 г. . Кто-то из охранников, Медведев, что ли, сказал уже после того, как про убийство сообщил: повезло, дескать, мне, что Юровский такой добрый! А что мне с его доброты?!

Как узнал, что всех вас поубивали, не помню даже, что со мной было. Лежал без памяти. Потом очухался, а на Екатеринбург белые да чехи идут. Мне кто-то из охранников сказал, что бежать надо, потому что в городе меня предателем своих благодетелей называют, прислужником большевиков. Как бы меня к стенке не поставили, без вины виноватого! Я и ушел. Как-то пробирался от деревни к деревне, где милостыньку подадут Христа ради, где сам украду… Сам не знаю, куда шел. Наконец прибился к одной добровольческой части, которая шла освобождать от большевиков Крым, прислуживал им, а они меня в своем поезде аж до Симферополя довезли. Тут я хворать начал, в больницу слег, да там тяжко, ну до того тяжко!

Лёнька даже всхлипнул.

– Чем же ты болен? – спросила я.

– Да чем я только не болен! – безнадежно махнул он рукой. – Доктор говорит, это у меня от перенесенных мучений. «Весь твой организм расшатался, – вот как он говорит, – от душевных страданий!» Плохо там, в больнице! Санитары злые, никуда не пускают, шагу лишнего не шагни. Да я у одного ключи украл, теперь хоть радость есть: ночью сбежать да по городу побродить, да о прошлом повспоминать. Вот и вы словно бы явились из того счастливого прошлого, ваше высочество, Анастасия Николаевна! Но скажите же, Бога ради, как вам-то спастись удалось?!

Как мне удалось спастись?…

Что ему ответить?!

Я взглянула на небо, словно ожидая подсказки, и с облегчением обнаружила, что оно бледнеет. Приближался рассвет.

Я огляделась, словно в тревоге. Впрочем, мне и впрямь послышался какой-то шорох. Наверное, это был соседский кот, который ночами таскался по всем окрестным дворам, выискивая, где плохо лежит кусочек сала или колбасы, но как повод для тревоги это вполне годилось.

– Светает! Нас могут увидеть! Приходи следующей ночью. Придешь?

– Конечно, ваше высочество! – радостно воскликнул Лёнька, и голова его исчезла: он спрыгнул на землю.

Снова послышался легкий удаляющийся бег, потом он стих, и я села, где стояла.

Ноги меня не держали. Голова словно бы отяжелела от избытка новых знаний о своей семье, о себе, меня так и клонило к земле. Я прилегла, пытаясь осмыслить услышанное, пытаясь уложить эти вести хотя бы в подобие порядка. Впрочем, время для этого у меня еще есть, а сегодня надо обязательно придумать, что же рассказать Лёньке о моем спасении.

Ни одной мысли не шло в голову, ей просто некуда было продраться в той сумятице, которая там воцарилась после рассказа этого юнца, который знал обо мне… об Анастасии так много. Нет, все же одна мысль проникла в мое смятенное сознание! А зачем вообще объяснять что-то Лёньке? Зачем вообще выходить в сад и видеться с ним? Конечно, я знаю еще слишком мало, он может в следующий раз рассказать больше, но ведь рано или поздно он сообразит, что я только впитываю его слова, как иссохшая губка, ничего не отвечая.

– Тебе не нужно его больше видеть. Ты совершенно права.

Это был голос Серафимы Михайловны. Я поняла, что, забывшись, заговорила вслух, а она услышала.

Как она оказалась ночью в саду? Случайно вышла? Или следила за мной? Давно она здесь? Много ли успела услышать? Нет, нельзя дать понять, как меня испугали ее слова!

– Не понимаю, о чем ты говоришь! – бросила я неприветливо, но Серафима Михайловна усмехнулась, подходя ко мне и заглядывая в глаза: