Тимур Максютов - Атака мертвецов

Брызги попали ему в глаза; танкист извивался в узком проходе между мотором и орудийным спонсоном, непрерывно вопя. Заряжающий глянул на меня и зло крикнул:

– Чего расселся? Иди сюда, будешь заряжать.

И уставился в смотровую щель прицела, ни на миг не сомневаясь – а ведь его могла постигнуть страшная участь ослепшего товарища.

Я протиснулся, боясь наступить на затихшего раненого; быстро разобрался и приспособился забрасывать жёлтые тела снарядов в голодный зев зарядной каморы.

Выстрел! Казённик коротко отпрыгивает назад, но возвращается, влекомый накатником; затвор клацает, извергая стреляную гильзу, воняющую сгоревшим порохом; я уже наготове, с вытащенным из боеукладки снарядом – швыряю его в чёрное отверстие, досылаю кулаком – звякнув, захлопывается затвор. Наводчик бьёт по спусковому рычагу – и всё начинается сначала.

Танк вдруг начал задирать нос, будто ему наскучило ползти по земле, и он решил улететь в небо; я едва удержался на ногах. Это длилось вечность, мы всё карабкались в гору, и вдруг – ух! – нос полетел вниз; танк жалобно застонал всей своей железной требухой, грохнувшись с размаху о землю.

Я подлетел вверх и вновь ударился макушкой, на этот раз о крышу, и сильно пожалел, что не напялил на голову английскую каску-«тазик».

Машина остановилась. Наводчик оторвался от прицела и толкнул меня:

– Что закаменел, будто тролль от солнечного света? Хватай пулемёт, вон амбразура. Мы взяли траншею.

Щёлкнул фиксаторами, вынул ручной «гочкис» из гнезда, просунул в щель. Я впервые с начала атаки увидел, что творится снаружи; но времени осматриваться не было: передо мной вражеская траншея, по которой убегали германцы, вопя от страха.

– Дайте фрицам под хвост! – орал лейтенант.

И мы дали.

Минуты не прошло: в поле прицела остались лишь наваленные мешками трупы.

Танк двинулся вновь; впереди нас ждали вторая и третья линия обороны. Снова грохотало орудие; снова я швырял снаряды, кормя голодный чёрный рот. Я будто превратился в автомат, в Голема, в бездумного и бездушного глиняного болвана. Выстрел. Рёв. Вонь. Жара. Крики разбегающихся в ужасе германцев, беспрерывные толчки и раскачивания стальной коробки; и мы внутри – сваренные заживо, полураздавленные, задохнувшиеся жуки…

Потом я лежал на спине и смотрел, как карабкается в зенит раскалённый шар; прошло всего пять часов, ещё не наступил полдень – а казалось, что этот бой длился бесконечно, всю жизнь.

Наводчику забинтовали глаза; он на ощупь свернул пробку фляги и жадно пил. Мимо шли валлийцы-фузилёры и кричали нам:

– Ну вы дали, парни! Теперь фрицы будут бежать до самого Берлина и помечать путь жидким.

Я рассмеялся. Лейтенант вздрогнул:

– Ты чего, русский? Не вздумай свихнуться: полковник мне не простит, я должен вернуть тебя по описи, с кишками и мозгами в наличии.

– Представляешь, меня настолько замутило, что пригрезилась клетка с голубями внутри танка.

– Чёрт! – хлопнул себя по лбу командир. – Джонни, вытащи-ка наших мальчиков-курьеров, пусть тоже подышат.

Птицы сидели, нахохлившись, спрятав клювы в грудных перьях; лейтенант объяснял:

– Они для связи, почтовые. На тот случай, если вздумается послать полковнику поздравление к Рождеству. Только вряд ли они вспомнят дорогу домой после этого всего.

Я вновь откинулся на спину. И вдохнул глубоко, до головокружения.

Этот воздух, пропитанный дымом и смертью, казался мне самым вкусным на свете.

Танк поскрипывал, вздыхал остывающим радиатором, словно натрудившееся животное после тяжёлой работы.

Июль 1917 г., пароходная линия Стокгольм – Або, Ботнический залив

Мотало нещадно: скрипел стальной корпус, кренясь и стеная. Меня почему-то уложили в боеукладку, словно я был снарядом, и пристегнули фиксаторами.

– Лежи, русский, ты наш последний резерв.

У самого лица была расположена смотровая щель: я выглянул и вновь увидел из окна мансарды тихую улочку Ревеля в июне 1908 года. Морской пеной брызгала белая сирень, качали пальмовыми силуэтами листья каштанов, а напротив, у булочной, стоял человек в кепи, замотанный в кашне по брови. Он поднял глаза, вернее, единственный глаз – второй был затянут розовой плёнкой. «Это Химик. Нашёл всё-таки» – понял я, и ужас приморозил меня к подоконнику.

Химик оглянулся по сторонам и начал переходить улочку. Я бросился, чтобы сбежать куда угодно – а лучше всего в Берлин, в тамошний университет; но фиксаторы держали меня в ячейке боеукладки. Чертыхаясь, ногтями подцепил язычок, и выпал на стальной пол. Экипаж почему-то перешёл на французский:

– Feu! – вопили танкисты. – Горим!

Я понял: это не атака на Сомме в шестнадцатом, это неудачное наступление в апреле семнадцатого, «Бойня Нивеля».

Германцы окружили машину, стреляли в щели, лупили прикладами в броню; коробка гудела, будто я оказался внутри церковного колокола, стал его языком – меня било о стенки. Пламя подступало всё ближе; я решился, приоткрыл лючок, швырнул гранату; выждал три секунды, рванул рычаг бронированной двери – и вывалился наружу. Упал и сильно ударился; земля вдруг накренилась, и я покатился…

И я покатился по накренившейся палубе, упав перед этим с койки.

Крохотная каюта, слепая лампочка под потолком. Я на борту шведского каботажного пароходика, и мы идём в Або. Я сам выбрал этот маршрут: мне он показался самым коротким. До Архангельска надо было ждать пароход, потом по железной дороге до Петрограда – долго. А из нейтральной Швеции в нашу Финляндию всего сутки даже на таком корыте, хотя и очень опасно: залив набит минами, как филипповская булочка – изюмом; надеюсь, немецкие эсминцы не позарятся на столь ничтожную добычу, а на всякий случай у меня датский паспорт, и капитан щедро оплачен.

Я выкарабкался на верхнюю палубу; Ботнический залив бушевал, бугрился огромными валами, но шведская скорлупка отважно карабкалась на волну – чтобы ухнуть вниз, как с горки.

Смешно: на борту июль, а сойду на берег – будет конец июня. Россия отстаёт даже в календаре. Меня не было дома год, но возвращаюсь я совсем в другую страну. Республику, а не Империю.

В феврале семнадцатого я испытал что-то вроде ревности: на родине бушевала революция, а я, по щёки в машинном масле, копался в кишках французских и английских танков. Союзники отказывались продавать нам образцы с формулировкой «самим не хватает»; только и оставалось мечтать, что в России удастся самостоятельно наладить производство «колесниц Апокалипсиса», как их прозвали перепуганные германские пехотинцы.

Восток светлел: над моей родиной вставало солнце.

Июль 1917 г., Петроград