Эл Ригби - Иди на мой голос

Вновь странная улыбка появилась на губах архивиста. Зеленоватые линзы очков блеснули почти дьявольски.

– Удивительное дело, сэр, но их дама тоже заказала. Следуйте за мной.

Пока я покидал помещение, все служащие смотрели мне вслед. Определенно, с их точки зрения в забытой всеми гробнице наконец происходило что-то крайне интересное. И моя растущая тревога подсказывала, что они правы.

Женщине, сидевшей за столом, было около шестидесяти. Узкоплечая, с растрепанными, как воробьиные перья, седыми волосами, она живо подняла на меня глаза и заговорила по-немецки:

– Какая неожиданность! Молодежь ныне нечасто бывает в библиотеках.

– Здравствуйте. – Я учтиво улыбнулся, чуть склоняясь, и ответил по-английски: – Тоже не ждал кого-то увидеть. Особенно соотечественницу, да еще интересующуюся тем же предметом, что и я.

– Вы тоже выискиваете что-то о самом трагичном дуэте в музыкальной истории? – удивилась она. – Забавно. Зачем, если не секрет? Вы музыковед?

– Частный интерес, – уклончиво отозвался я. – Пишу небольшую статью, требуется материал. А вы, если не секрет?

Она звонко, молодо рассмеялась.

– Не секрет. Жених моей внучки дурит ей голову: якобы в родстве с самим Моцартом. Я пыталась что-то выяснить, но не смогла. Зато мне сказали, будто один венский профессор занимался генеалогией композиторов. У Моцарта было, если не ошибаюсь, два сына, один мог и оставить ребенка какой-нибудь девчонке. Так что есть шанс, что наш мальчик не врет, – она поморщилась, – хотя сомнительно. Я решила провести расследование. Тем более обожаю Вену, а музыкой интересовалась моя дорогая покойная сестра Дороти, которая…

Я ненадолго перестал слушать старую леди: все они так любят болтать, причем больше всего почему-то о покойной родне. А мне и так было о чем подумать под звуки чужого голоса, например, о записях из дневника, о детях Моцарта или…

– …тема вашей работы?

Я потер лоб и, уловив перемену интонации, почти успел понять вопрос.

– А… статьи?

Она лукаво прищурилась: конечно, поняла, что я отвлекся.

– Яды, – сказал я почти правду. – Отравления при дворе Габсбургов. Я криминалист, мое исследование на границе между токсикологией, судебной медициной и историей.

– Интригующая амбициозность. – Она нацепила на нос пенсне, внимательнее присматриваясь ко мне. – Простите, а как ваше имя? Мне кажется, я могу… вас знать?

– Можете. – Я кивнул с некоторым сомнением. – Артур Сальваторе.

– Точно! – Она весело хлопнула в ладоши. – Моя протеже, Лоррейн Белл говорила о вас. Описывала такого мрачного рыцаря печального образа. Я графиня V.I., возможно, вы тоже слышали обо мне от нее что-нибудь хорошее.

Я слышал – и неожиданно насторожился. Что-то встревожило меня, какая-то неуловимая деталь. Злясь на себя за нервозность, я торопливо откинул эти мысли.

– Несомненно. Мисс Белл очень тепло отзывается о вас.

– Чудесная девочка, умница и…

Закончить она не успела: двери распахнулись, и мужчина, с которым я недавно говорил, внес в пустой читальный зал несколько массивных листов и две подшивки газет.

– Осторожнее, все может рассыпаться, – строго предупредил он, удаляясь.

Я посмотрел на женщину.

– Зачем вам газеты, если вас интересует генеалогия?

– Ради собственного любопытства, – благодушно отозвалась она. – Если дорогой Гарольд впрямь в родстве с Моцартом, мне было бы интересно узнать, чем он жил. Газеты, даже желтые, в этом полезнее книг, так как ловят мгновения. Видимо, – она подмигнула, – вы считаете так же, раз не заказали книг для своей… статьи ?

Я кивнул. Мне оставалось немного, и я спешил приступить. Мы оба погрузились в молчание, нарушаемое лишь шелестением страниц. Впрочем, скоро я услышал другие звуки.

Очень далеко отсюда, в других стенах и другом времени, осыпа́лся зимний сад.

«– Вот и провалились все ваши интриги, Сальери…

Он говорит с горькой шутливой улыбкой, а с тропических деревьев падают листья. В зимнем саду пришла в негодность крыша, и нежная теплолюбивая растительность мерзнет. Сморщенный желтеющий лист опускается на мое колено. Я не стряхиваю его.

– Я благодарен вам. Правда, благодарен. Но вряд ли все это поможет.

Мой поступок с „Женитьбой Фигаро“ не остался незамеченным, как не остался и другой: незадолго до этого я отказался от довольно выгодного заказа на новую оперу и передал его Моцарту. Щедрое вознаграждение не играло для меня роли, ему же снова помогло поправить дела. Вот только…

– „Так поступают все женщины“ сняли. Снова снимут и „Фигаро“, едва вы уйдете в отставку. – Он вдруг кашляет, сгорбившись, но, прежде чем я успел бы что-то спросить, пружинисто выпрямляется. – Право, Сальери. Смешно. Этому городу я не по вкусу. Или не по зубам.

Он дерзко, но мрачно усмехается. Я качаю головой.

– Ваше время еще придет.

– И тот человек… он торопит меня. Торопит снова. Я видел его во сне вчера.

Я вздрагиваю и все-таки смахиваю пожухлый лист. Неожиданно он кажется мне невыносимо отвратительным. Отвратительным, как ноготь мертвеца.

– Кажется, я вам говорил. – Я сильно давлю лист каблуком. – Вы придаете слишком много значения дурацкому розыгрышу ваших друзей из ложи. [53] Речь идет о масонской ложе, к которой Моцарт принадлежал.

– Это не розыгрыш. Это другое.

– Что?

– А вы не понимаете? Мне казалось, ваша вера в Господа сильна.

– Слишком, чтобы признавать такие вещи чем-то… – Я запинаюсь, колеблюсь, но заканчиваю: – свыше. Господь не позволил бы себе столь страшных шуток.

– Если бы это была шутка Господа! Молитесь за меня, Сальери. Молитесь.

И, поднеся к лицу собственные ладони, он смотрит на них так, словно видит впервые.

Заказ на реквием для некого почившего лица Моцарт получил при весьма странных обстоятельствах: от человека в черной одежде и маске. Вольфганг не может сказать, ни как незнакомец попал в его дом, ни как ушел, ни о чем именно была недолгая беседа. Лишь две вещи неумолимо подтверждают то, что встреча с мрачной тенью не привиделась моему усталому, все чаще болеющему и, что скрывать, злоупотребляющему вином и табаком другу. Первая – сто дукатов щедрой предоплаты, а второе… жар.

– Я должен успеть, должен закончить. Он приходил уже трижды. И сны, эти сны…

Второе – остервенелая одержимость, с которой Моцарт работает над заказом. Душевные силы, бросаемые им на чужую смерть. Я уже видел фрагменты реквиема – прекрасного, как многие его творения, и невыносимо давящего, как ни одно из них. Даже музыка, сопровождавшая смерть Развратника, не сравнится с тем, что рвется с исписанных размашистыми рядами нот страниц. Реквием страшен. И в окружении Моцарта нет человека, которого не встревожила бы произошедшая с ним перемена.