Эл Ригби - Иди на мой голос

– Тише. Ария…

Я смотрю на прекрасных в юной любви Тамино и Памину. Я прислушиваюсь и разглядываю удивительные полотна волшебной рощи. Я пытаюсь погрузиться в мир, за созданием которого наблюдал, пока писалась эта опера, где загадки и смех сплелись так, что одно не отделить от другого. Я мечтал попасть сюда, но ныне не могу погрузиться до конца, как бы ни старался.

Мой друг стал тревожен в последние месяцы. Заботы о детях не дают им с Констанц сна, болезнь отнимает и ту возможность спокойно сомкнуть глаза, которая представляется. Не многим лучше то, что вокруг. Новый император, как бы я ни уважал его за попытки укрепить безопасность страны, равнодушен к музыке. Он отправил в отставку Розенберга, да Понте и еще многих. Столица стала тише и поблекла, Моцарт, все еще увенчанный славой вольнодумца, тоже среди тех, кому удача улыбается теперь еще реже. Но сегодня в театре Ауф ди Виден „Волшебная флейта“. Сегодня торжество.

– Какие очаровательные птицы, эти Папагено и Папагена! Жаль, это просто сказка… да?

К моему другу обращается Катарина. Я улыбаюсь уголками губ. Я знаю: это большее, намного большее. Но также знаю и ответ, который прозвучит глухим хрипловатым шепотом:

– Да. Сказка.

И храбрые люди-птицы, которых Моцарт всегда по-особенному любил, здесь становятся счастливыми».

«…В городе первый снег. Все такое белое, что больно глазам.

– Как думаете… стает или ляжет?

Он наконец послушал врача: тепло одет. Острый нос едва видно под высоким воротником, но перчаток нет, и я с облегчением вижу: кисти рук выглядят лучше. Спали отеки; ногти – привычного здорового цвета.

– Думаю, ляжет.

– Хорошо… только бы не видеть эту слякоть, хмарь, я от нее задыхаюсь.

В парке светло, снег еще не прочертили цепочками следов ни белки, ни птицы. Только мелькают кое-где упавшие поверх белизны листья. Никого нет. Безмолвие и покой. Они нужны в последнее время, я радуюсь им.

– Как ваши дети?

– Они вспоминают вас, ждут с визитом. Навестите нас хотя бы к Рождеству?

– Кто знает. Станци… она особенно сердится в последнее время, если я задерживаюсь по гостям. Упрекает меня в легкомыслии. Все из-за того, что опять…

Он осекается и криво улыбается; продолжать не требуется. Я давно знаю: „опять“ значит „деньги“. Как бы хорошо ни шла „Волшебная флейта“, новых заказов у Моцарта почти нет. Он занимается с учениками, но этого мало. Время отнимают незавершенные заказы, еще не оплаченные. Он не может раздать долги, даже прошлогодние поездки за пределы империи не дали почти ничего существенного. Не удалась и попытка поступить на службу к прусскому королю, чей двор так же, как наш, полон ревнивых фаворитов.

– Друг мой.

Я останавливаюсь и преграждаю ему путь. На тропе никого, и мы могли бы простоять так сколько душе угодно. Но я хочу сказать лишь одно – но видя его глаза.

– Все наладится. У вас многое впереди.

Слишком простые утешения, я сам не из тех, кому они поднимают дух. Но что-то подсказывает: простых слов ему тоже не хватает. Многие из непосредственного окружения разъехались, а усталая Констанц не в силах предаваться даже спасительным обманам.

Он поднимает руку и ловит немного снега. Снег тает.

– Помните, как красиво он оседает на витражах?

– Помню.

Он улыбается:

– Вот и не забывайте. Никогда не забывайте».

«– Убейте меня.

Что страшнее, чем слышать слова, которые шепчет сломленное существо, в изнеможении распростертое на постели?

– Просто убейте…

Губы обметаны кровавой коркой, глаза, которые он ненадолго открывает, – воспалены. Распухшая, бледная рука хватает мою руку и выскальзывает, падая.

– Нет, нет…

Я обещал быть с ним, пока не придет врач и не пустит ему кровь, что, как уже ясно, тоже не поможет. Захлебываясь от осознания, прилагая силы лишь к тому, чтобы не провалиться в бездну ужаса, я просто держу обещание. Я сажусь рядом, снова беру его руку, укладываю безвольные пальцы на рвано вздымающейся груди. Если бы я знал, что делать при таких приступах, знал иное лекарство, кроме проклятых кровопусканий, ртути, прогреваний и молитв…

– Яд… я так хочу жить… яд…

Дурнота сдавливает горло висельной петлей. Я сжал бы пальцы и сделал бы ему больно. Может, я залепил бы ему затрещину в глупой полузвериной попытке привести в чувство. Но я сдерживаюсь и только ласково, как могу ласково, качаю головой.

– Остановитесь. Заклинаю, хватит.

– Черный человек… Сальери, смотрите, Черный человек здесь… он вольет яд мне в горло… он меня… освободит…

Рядом никого. Безумный взгляд смотрит в пустоту у моего левого плеча, потом припухшие веки опускаются.

– Снимите, снимите с него маску, Сальери…

– Тише. Тише. Сейчас… нет, он уйдет.

Мою ладонь обжигает огнем его лба. Он запрокидывает заросший щетиной подбородок, сглатывает. Он страшен в эту минуту, более всего похож на грешников, которых рисуют корчащимися в аду. Но ведь он… Он не заслужил ада. Как никто на Земле, он его не заслужил.

И, может, Бог, слыша меня, кладет на его чело свою облегчающую длань, а может, это лишь совпадение, но Моцарт вдруг открывает влажные от выступивших слез, но наконец прояснившиеся глаза.

– Сыграйте мне. Просто сыграйте, прошу, прогоните… я так хочу жить…

Звуки скрипки прогонят смерть. И пока они еще могут ее прогнать, я буду играть. И неважно, что дальше».

«…Его глаза не были пронзительными, их цвет не был ярким. Большие, серо-голубые, водянистые, в опушении коротких светлых ресниц, они не могли надолго на чем-то остановиться. Взгляд замирал, только встретившись с моим, – и все выражение лица разом изменялось, как поверхность озера. На его родине, в Зальцкаммергуте, было много озер. А ведь каждый человек вбирает в себя что-нибудь от места, где родился или долго прожил. Сколько всего во мне: тенистая мрачность Леньяго, солнечная строгость Падуи, умирающая глубина венецианской лагуны. Теперь она умирает по-настоящему. Как и я. Ирония, но именно с егосмертью я стал обостренно ощущать приближение своей.

А в город скоро прилетит корабль. Мы ждем его со дня на день. Когда мы увидим его наяву, ничто уже не будет прежним».

И еще одна, последняя, полубезумная. Антонио Сальери стоит на холме близ Дуная и видит корабль. До конца столетия девять лет; оно умирает; новое – еще не рождается.

– Вы побледнели, мистер Сальваторе. – Голос графини I. заставил поднять глаза. – Может, вам выйти на воздух?