Эл Ригби - Иди на мой голос

Поначалу она не говорит со стариком о нем , а говорит о том, что ее сломали, сердце вывернули, и все, что она трепетно возводила, – прах. Что, может, ошиблась, но как ошибка могла вести к свободе? Ведь она вырвалась – пусть изуродовав лицо, пусть заменив любимых людей ненавистными союзниками. Бывала счастлива – чертовски счастлива на окровавленных руинах, в жаркой Индии, в постели итальянца, который звал ее mia diavola и пил из ее бокала отравленное вино. Счастлива. И свободна. И…

«Свободна ли ты сейчас, дитя?»

Она в вечной ярости от вопроса. В вечной, потому что ответ – « Нет, я заперта, и я не знаю, не знаю, ничего не знаю» . И старик качает головой, все так же ласково откликаясь: «Тогда там была не свобода. Свобода, раз обретенная, вечна. А вот счастье преходяще» .

И так день за днем. И блестит горный снег. И он не приходит днем, но приходит ночью – смотреть, как она спит. Однажды она видит его сквозь полусомкнутые ресницы. Он тут же исчезает.

…Что с ним делают там, за пределами странных стройных башен, из окон которых она глядит в темные ущелья? Что они заставляют его пить и есть, в какие глубинные кошмары погружают своими напевами, как останавливают то сердце, то мозг – чтобы запустить вновь, заставить разлаженный механизм отсчитывать время иначе? Мальчишка… у него по-прежнему тело мальчишки, и она не верит, что однажды он войдет в ее келью юношей, тем более – мужчиной. Когда впервые она заговаривает об этом со стариком, тот грустно улыбается, складывает на коленях руки, враз перестав есть, и не находится с ответом. Только уже уходя, он бросает: «Ты говоришь теперь правильно и думаешь о правильном, дитя» .

Старик вскоре перестает приходить. Начинает приходить он , и уже с ним она делит трапезу, легонько соприкасаясь чашками рисового вина, подогреваемого в кувшинчике над свечкой. Попытки к бегству оставлены. Горная цепь слишком дика, монахи бдительны и бесшумны, а свобода… она больше не понимает, что это. Ведь старик прав: может ли быть настоящим то, что оказалось так легко потерять? Ее хотели вытравить из мира, как опухоль. Сейчас ее смерть отсрочена, застыла, вмерзла в горы. Ее смерть… и его смерть. Они вдвоем. Здесь. В мудром камне. И никто не потревожит их, не помешает. И в кольце на пальце серебрится небо.

Может, он вылечится, и, коснувшись однажды его щеки, она почувствует первую колкую щетину. Может, они просто убьют друг друга – когда воющее внутри животное вновь поверит, что важное не здесь, а там, под небом Лондона или Калькутты. Может, она выйдет в окно – когда ей осточертеют безмолвная белизна и призрачная надежда.

Но пока она ждет очередного вечера, глядя на огонек свечи, греющей вино. Она умеет ждать, этому научила ее прожитая несвобода , а еще у нее это наследственное. Ее предок тоже во всем шел до конца и был верен друзьям, любимым и своей музыке. Не убийца. Не безумец. Не гений. Просто человек, об этом с живой легкостью и такой же живой болью рассказывают страницы обугленного дневника, неизменно лежащего у окна рядом с молодым апельсиновым деревцем в каменной кадке.

Просто человек . Но иногда это немало.

Гондола покрыта замысловатой резьбой. Узкий позолоченный нос с вытесанной птицей – буревестником – разрезает облака. Лодка плывет в небе, омываемая волнами всех ветров. Ее не видит никто, как не видят и их .

В воздухе разливаются запахи грозы и цветов. Они смотрят вниз, на кованые мосты, кривые улицы, жмущиеся друг к другу палаццо. Некоторые окна приоткрыты, оттуда доносится музыка. 36-я симфония, 40-я, арии из «Венецианского карнавала» и увертюра «Данаид». Два реквиема – разных, но проникнутых одним отчаянием и одной надеждой.

Один полулежит на горе цветных подушек, набитых лавандой, полынью, яблоневым цветом. Так по-детски болтает ногой и курит трубку, пуская уносимые ветром сизые кольца. Развеваются русые волосы. Бледные пальцы задумчиво выстукивают по борту какой-то мотив.

– Похоже на то, что вы себе представляли? – тихо спрашивает другой , смуглый и темноволосый. Мрачность давно истерлась из его усталых черт, а манжеты все еще белоснежны.

Взгляды встречаются. И нет уже трубки в уголке узкого рта. Есть завиток дыма, широкая полудетская улыбка и слова. Простые правдивые слова, которым внемлют молча, внимательно, привычно. Как внимали всегда.

– Лучше. Вы ведь знаете… Явь – всегда лучше мечты, мой друг. Всегда.

Мне очень хочется поблагодарить мою маму – за веру и чудеса терпения.

Моих Офицеров – за настоящую дружбу и талантливые (будущие книги!) истории.

Моего редактора Алёну Щербакову – за чуткость и высокий профессионализм.

Главу Mainstream Сергея Тишкова – за несгибаемый дух и потрясающую смелость.

Музыканта Фреда Адру – за талантливейшие вдохновляющие песни.

И писателя Артура Конан Дойла – за то, что когда-то открыл для маленькой девочки мир детектива. Сэр, в мире Крылатых Империй вы тоже стали пилотом, знайте об этом.

Отдельно от всех этих замечательных живых (в большинстве своем) людей мне хочется сказать спасибо Антонио Сальери. За то, что он существовал в этом мире и, надеюсь, десятках миров. За то, что вел других к свету музыки и многим не дал погибнуть или зарыть в землю талант. За то, что помогал даже тем, кого позже записали в ряды его врагов.

История туманна, как Альбион, и полна темных пятен, как полярная ночь. Но пусть память о нем будет светлой.

Хо́фбург – главная резиденция императора в Вене. – Здесь и далее примечания автора.

Сипа́и – наемные солдаты в колониальной Индии, из среды местного населения.

Тальва́р – индийская сабля с сильно искривленным клинком.

Суперинтендант – высшая должность в английской полиции викторианской эпохи, глава дивизиона. Под его командованием находились констебли, распределенные по участкам дивизиона, а также старший инспектор, от 20 до 50 инспекторов и от 40 до 70 сержантов.