Леонид Строев - В погоне за «старым соболем»

Желание раздобыть булатную саблю не давало Отто ни минуты покоя. Коллекция без нее казалась ему уже не столь значительной. Отто ждал приезда профессора, который должен был прибыть в Берлин со дня на день.

Субботним утром, раскрыв свежий номер «Форвертса», Варншторф прочел окаймленную черной траурной линией заметку под заголовком: «Катастрофа с Берлинским экспрессом». В заметке говорилось о том, что экспресс Париж — Берлин сошел с рельсов в 350 километрах от столицы Франции. Имеются человеческие жертвы.

Ему в глаза бросились несколько строчек текста, извещавших о том, что среди погибших известный немецкий ученый, профессор Герлах.

I

Угрюмов мчался сквозным переулком, хватая широко раскрытым ртом воздух и зажав ладонью рану в правом боку.

Каждое движение причиняло нестерпимую боль, словно кто-то раскаленным гвоздем царапал внутренности. «К реке не добегу»,— озирался Дмитрий Павлович по сторонам.

Неожиданно он заметил отодвинутую в сторону доску забора. С неимоверным трудом втиснулся в узкую щель и, задвинув доску, упал в траву и замер. Чекисты пробежали мимо забора, и он слышал их шумное дыхание и отрывистые голоса.

Ему, единственному из офицеров, арестованных в эту майскую ночь, удалось скрыться. Когда их под конвоем вывели на улицу, чтобы доставить в ЧК, Дмитрий Павлович решил, что он должен во что бы то ни стало бежать. Он хорошо сознавал, что ему, как руководителю контрреволюционного подполья, расстрел обеспечен.

Один из красногвардейцев зазевался на миг, опустив винтовку дулом вниз, и Угрюмов коротким броском выбил из его рук оружие. Молниеносно ударом приклада сшиб красногвардейца и рванулся вперед.

— Не стрелять, брать живьем,— раздался за спиной Угрюмова окрик старшего из чекистов.

Это спасло Дмитрию Павловичу жизнь. За ним вдогонку бросились двое чекистов. Почувствовав, что офицер может уйти, один из них выстрелил ему вслед несколько раз из нагана.

«Истеку кровью, погибну»,— подумал Угрюмов и, отталкиваясь локтями, пополз к крыльцу смутно видневшегося в темноте сруба избы.

С писком шарахнулась в сторону перебегавшая в траве крыса, где-то лениво тявкнула собака, и тотчас все смолкло.

Он добрался к ступенькам и, толкнув дверь, захрипел пересохшими губами: «Помогите, христа ради».

Внутри сруба кто-то закашлялся, и Дмитрий Павлович почувствовал запах высекаемых кресалом искр. В дверном проеме показался сгорбленный старик с горевшим фитилем в руках.

— Чего тебе надобно, паря? — хрипло спросил он.

— Я ранен, истекаю кровью… Помогите…— силы оставили Дмитрия Павловича, и он ткнулся лицом в ноги старика.

Очнулся Угрюмов на полу. Он лежал на старом, сшитом из лоскутов одеяле.

— Тяжел ты, однако, паря. Еле заволок в избу,— сказал старик и, подняв над головой фитиль, одернул на раненом рубаху.— Эка, тебя садануло,— хмыкнул он.— Погоди, зажгу свечу и перевяжу рану.

— У меня кость задета, или пуля в ребрах сидит, вздохнуть больно,— пожаловался Угрюмов.

Старик, шаркая валенками по доскам пола, покопался в углу, за божницей, и приладил на табурете огрызок тускло горевшей свечи.

Осторожно коснулся краев раны и, нащупав пальцами пулю, чуть нажал. Угрюмов застонал и прикусил губу.

— Вот она, где скрывается, подлая,— пробормотал старик.— Вынуть надобно, а то закиснет, помрешь от горючей лихоманки. У меня от покойницы-жены спица вязальная осталась. Дай-кось я ей пулю поддену.

Старик достал спицу и, прокалив ее в пламени свечи, склонился над раненым.

Нестерпимая жгучая боль молнией полыхнула в глазах Дмитрия Павловича, и он потерял сознание.

Пришел он в себя от кисловатого запаха самогона, бьющего в нос.

— Глотни разок, полегшает,— шепнул старик, подсунув к его губам стакан с мутной жидкостью.

Угрюмов глотнул и, судорожно икая, затряс головой. Самогон был теплым и крепким.

— Погляди на свою смерть.

Старик показал ему окровавленный острый кусочек.

— Как зовут тебя, дедушка,— с теплотой в голосе спросил Угрюмов.

— Тимохой в детстве кликали,— усмехнулся старик.— А ты видать, паря, из благородного сословия, из офицерьев.

Угрюмов кивнул и, сняв наручные часы, протянул их старику:

— Возьми, дедушка, это хорошие швейцарские часы. Больше у меня ничего нет.

— На что они мне сдались? Побудку мне петух соседский прокукарекает.

Тимоха, кряхтя и охая, взбирался на лежанку, бормоча:

— Ревматизм замучил. Ох, проклятущий. Уж который год кости ломит.

Дмитрий Павлович, ослабевший от потери крови, проснулся поздно. Часы показывали полдень. Тимохи в избе не было.

«Дождусь ночи, уйду»,— подумал Угрюмов.

От голода кружилась голова и подташнивало.

Через некоторое время, опираясь на суковатую палку, пришел Тимоха.

— На, выпей молочка от соседской буренки,— протянул он Угрюмову резной деревянный ковшик.

Припав иссушенными губами к краю ковшика, Дмитрий Павлович с удовольствием пил густое, пахнущее травой и медом молоко. Пил долго, пока в изнеможении не откинулся на одеяло.

— Что слышно в городе?

— А слышно то, что говорят,— откликнулся Тимоха,— будто бы в доме у Фролки-Кровососа вооруженные люди скрывались, что против нынешних властей зло замышляли, но чекисты и красноотрядники их изловили. А один, сказывают, убег. Его ищут, да видать без толку.

— Это меня ищут,— дрогнувшим голосом промолвил Угрюмов.— Что же ты не известил кого надо?

— Ты ко мне с бедой приполз,— вздохнул Тимоха,— оклемаешься, ну и ступай с богом за порог.

Он уселся на табурет и, кряхтя, стал растирать ладонями икры ног.

— А еще, сказывают, что сабля, краденная уж почитай как четверть века назад, сыскалась и нынче у Ваньши Изотова, сына покойного кузнеца Маркела, на сохранении. Так-то.

Угрюмов вспомнил, как при обыске Тихон принес главному из чекистов саблю, и тот бережно ее принял.

— И что это за сабля такая особенная? — спросил он у Тимохи.

— Сразу видать, паря, не из нашенских ты краев. История эта давняя. Помнится, немец приезжал на оружейный завод. Стал он клинками своими выхваляться. И посекла русская булатная сабля немецкий клинок. Порешило начальство саблю хранить под семью замками. Однако один бедовый мастеровой замки открыл и саблю увел. Да только счастья она ему не принесла. Мастеровой запил, загулеванил. Встретился ему в кабаке тот самый немец. Слово за слово. Просит немец мастерового саблю раздобыть. И цену красную назвал — две тысячи рублей.

— Что ж он не продал. Две тысячи — деньги немалые?

— Сабля-то русская. Зачем же такую диковинку в чужие руки отпускать? И порешил он продать саблю Фролу Кузьмичу Угрюмову. Тот собирал редкостные штуковины.