Наталья Александрова - Тайна тринадцати апостолов

Как он и боялся, в этой книге были собраны финансовые документы, отчеты о расходах на государственное управление, на приобретение и постройку зданий и помещений, предназначенных для работы многочисленных городских учреждений, а также на их отделку и украшение. Разобраться в этой прорве документов было нереально, и Старыгин просто переворачивал страницы.

Иногда среди смет и расчетов пятисотлетней давности попадались чертежи строящихся зданий, а также гравюры с их изображением.

Не слишком задерживаясь на отдельных страницах, Старыгин перелистывал их, пытаясь понять, какое отношение эти чертежи и документы имеют к тайне, скрытой в картинах Тинторетто.

И вдруг на одной из страниц он увидел гравюру, которая приковала к себе его внимание.

Это была «Тайная вечеря». Еще одна «Тайная вечеря», с такой же композицией, как те картины, которые Старыгин видел в подземелье и в таинственной, призрачной церкви Святого Деметрия.

Дмитрий Алексеевич прочитал пояснения к этой гравюре и выяснил, что на ней изображена картина, заказанная городскими властями живописцу Якопо Робусти, прозванному Тинторетто, для украшения нового зала во Дворце дожей, предназначенного для заседаний того самого Совета двадцати четырех, коему предназначался отчет.

Также там было сказано, что мастер Робусти начал работу над картиной, сделал уже несколько подготовительных картонов к ней, с одного из которых и была гравирована приведенная в отчете копия.

Далее был подшит еще один документ, в котором сообщалось, что планы городских властей переменились и заказ мастеру Якопо Робусти на «Тайную вечерю» отменен.

Причины такого решения в документе не объяснялись, не сообщалось, закончил ли Тинторетто свою работу и какова была судьба выполненных им подготовительных картонов.

Старыгин вернулся на ту страницу, где находилась гравюра с незаконченной картины.

Теперь он не сомневался, что именно из-за этой гравюры его направили в архив.

Несмотря на большой размер книги, гравюра была довольно мелкой по сравнению с картиной Тинторетто, поэтому лица апостолов на ней были трудноразличимы. Старыгин пожалел, что у него нет при себе любимой лупы, которой он часто пользовался во время работы. Кстати, его лупа была сделана в девятнадцатом веке здесь же, в Венеции, точнее — на острове стекольщиков Мурано.

За неимением лупы он низко склонился над книгой, стараясь разглядеть лица сотрапезников Христа. В то же время он представил себе картину из церкви Святого Деметрия, на которой были вместо апостолов изображены венецианские патриции.

Кто из апостолов на этот раз совпадет с той картиной? Кто примет эстафету средневековой тайны? Рядом с Иисусом был изображен совсем молодой апостол. Он сидел за столом и внимательно слушал Иисуса. Перед ним на столе лежал… да это же пергамент. А в руке у молодого человека было гусиное перо. Было ясно, что он записывал то, что говорил Иисус. И на пергаменте… на пергаменте Старыгин с трудом разглядел какое-то слово. Он напряг глаза и разобрал: «Чинтавеккия». Что бы это значило?

Старыгин закрыл глаза и снова представил себе картину из церкви Святого Деметрия.

Лицо юноши показалось Старыгину очень похожим на лицо аристократа с загадочной картины. Чтобы убедиться в этом, Дмитрий Алексеевич сдвинул книгу к самому краю стола.

При этом тяжелая обложка книги перевесила сшитые листы, и фолиант с грохотом свалился на пол.

Старыгин ахнул и покосился на дверь: здешние служители будут, конечно, недовольны столь неосторожным обращением с бесценным фолиантом.

Однако никто, кажется, не услышал грохот.

Дмитрий наклонился над книгой, чтобы поднять ее, и с удивлением увидел, что от удара об пол толстая обложка разделилась на две части, между которыми обнаружилось несколько листов очень старого пергамента, исписанного мелким витиеватым почерком.

Старыгин бережно собрал эти листы и разложил их на столе.

Пергамент не то что пожелтел — он стал почти коричневым от времени, и выцветшие чернила едва проступали на нем. Видно было, что он даже старше городских отчетов шестнадцатого века. Даже сам язык был чрезвычайно архаичным, так что Дмитрий Алексеевич едва мог разбирать его.

Сколько же лет этим записям?

Разложив листы по порядку, Дмитрий Алексеевич начал читать их, с трудом продираясь через устаревшие обороты и архаичную орфографию документа.

« Я, Паоло Ренци, полноправный гражданин Светлейшей венецианской республики, пишу сии строки, находясь в здравом уме и твердой памяти. Память моя и впрямь покамест тверда и не подводит меня, в отличие от здоровья. Говорят, в сердце у меня завелась какая-то хворь, и мне осталось жить совсем недолго, поэтому я хочу изложить на этих листах известные мне факты, дабы они не пропали в безвестности и не были преданы забвению.

Когда я был молод, я находился в услужении у его светлости графа Гвидо Контарини. Его светлость был человек храбрый, решительный и крутого нрава. Молодые свои годы он провел на службе Светлейшей республике и только к сорока годам остепенился и связал себя священными узами брака. Он не чаял души в своей молодой жене моне Лючии. Надо сказать, мона Лючия и впрямь была женщиной редкой красоты и добродетели.

Несколько лет граф Гвидо прожил после свадьбы с молодой женой, но Всемогущий Господь не давал им потомства.

Граф делал большие жертвы в храмы, мона Лючия совершила паломничество к святым местам — и на пятом году брака их молитвы были услышаны, госпожа графиня понесла.

Его светлость граф Гвидо был счастлив, как никогда.

Однако его младший брат, завистливый и злокозненный синьор Микеле, начал вливать яд недоверия в его уши. Раз за разом он внушал графу, что мона Лючия нарушила обет верности и изменила мужу с красивым молодым конюхом.

Поначалу господин граф не верил этим злым наветам, отказывался слушать брата, но синьор Микеле не унимался, а вода камень точит, и вскоре в сердце графа зародилось сомнение.

Скоро синьора графиня должна была родить.

Граф уже не радовался близкому появлению наследника.

А коварный синьор Микеле сказал ему следующие слова:

— Ты не хочешь верить мне. Но вот родится младенец — и посмотри на него. Если узришь, что он похож на того бесчестного конюха, — поверишь ли ты своим собственным глазам?

Синьор граф ничего не ответил брату, но чело его омрачилось, как небо перед грозой.

Вот, наконец, наступил день родин.

Мона Лючия принесла красивого и здорового младенца, у которого в самый день его рождения были светлые волосики.

На беду, у того конюха, про которого говорил синьор Микеле, также были светлые волосы, а у синьора Гвидо они были темными.