Оливер Пёцш - Дочь палача и Совет двенадцати

– И отчасти он прав, – хихикнула Йозеффа.

– Попридержи язык! – рявкнул на нее ван Уффеле. – Значит, решено. Агнес, Шарлотта и новенькая отправляются утром. – Только теперь он напрямую обратился к Магдалене: – Как уж тебя зовут?

– Э… Магдалена.

У нее мороз пробежал по коже. Что же здесь намечалось? Магдалена прокашлялась.

– Можно узнать, о чем…

– Узнаешь, когда придет время, – оборвала ее Йозеффа. – А пока возвращайся на свое место. Утром тебя ждет другая работа. Ночь проведешь здесь.

– Но… – начала Магдалена.

– Возражения не принимаются! – заявила Йозеффа. – Твоя новая работа требует кое-каких приготовлений. Да и нынешняя твоя работа еще далека от завершения, – она двусмысленно ухмыльнулась. – Побереги свои нежные пальчики, золотце. Они тебе еще понадобятся.

Когда Магдалена, в полной растерянности, вернулась на свое место, Агнес бросила на нее взгляд и злобно сверкнула глазами. Потом снова закашлялась.

– Повезло тебе, – произнесла она наконец тихим голосом. – Ван Уффеле, видимо, нашел себе новую любимицу. А мне можно будет собирать вещи… – Она печально улыбнулась. – Что ж, как видно, скоро ты сама узнаешь, почему милой Евы больше здесь нет.

Фронвизер стоял с раскрытым ртом посреди оперного зала, как называли его жители Мюнхена. Лекаря пробирала дрожь. Еще ни разу в жизни ему не приходилось столь явственно ощущать, до чего маленьким и скудным был мир, в котором он жил. Шонгау до таких построек было так же далеко, как до Луны!

Симон держал Петера за руку и восторженно разглядывал трехэтажные балконы, образующие полукруг. С украшенных колонн ему улыбались статуи полуобнаженных нимф и ангелов. Куполообразные своды были расписаны в самых ярких красках сценами из греческих легенд. Впереди располагалась сцена с занавесом из красного шелка, которого хватило бы на платья и юбки для всех жительниц Мюнхена.

Едва ли не большее впечатление, чем сама опера, производили люди, собравшиеся в зрительном зале. На многих мужчинах были сюртуки из тончайшей материи с нашитыми на них пестрыми лентами. На рубашках – кружевные воротники и манжеты, вокруг шеи повязаны узкие платки, называемые галстуками; мода на них пришла из Франции, как и на парики, которые носил даже французский король. На женщинах были пышные платья с глубокими вырезами, и прически их могли сравниться с произведениями искусства.

Отовсюду доносились разговоры и смех, иногда слышалась французская или итальянская речь. Фронвизер надеялся, что с ним никто не заговорит. Он боялся, что растянутый шонгауский диалект выдаст в нем крестьянского простака.

Симон оглядел себя. Прежде чем карета доставила их в мюнхенский Кройцфиртель, курфюршеский посыльный снабдил их подходящей одеждой. Теперь Симон щеголял в излюбленных ренгравах, белой рубашке и синем сюртуке. Петер в своем жилете, аккуратно причесанный, походил на маленького господина. Тем не менее у лекаря складывалось такое впечатление, будто остальные избегали их, словно чувствовали их провинциальное происхождение. К тому же Петер, по всей видимости, был единственным ребенком в зале. Кто-нибудь то и дело бросал на них любопытный и в то же время неодобрительный взгляд.

– Не терпится посмотреть эту новую пьесу от Керля, – произнесла сладким голосом дама с прической, в которой десяток птиц могли устроить гнезда. – Должно быть очень занимательно. К тому же маэстро сам будет играть на клавесине…

– Хотя его последняя опера « L’Ernito » вышла провальной, – слащаво возразил господин в парике. – Кто-нибудь помнит этого итальянского тенора? Этого Маколино? Я до сих пор просыпаюсь в поту от его воплей.

Окружающие засмеялись, и Симон заставил себя улыбнуться, чтобы не привлекать внимания.

– Папа, – шепнул ему Петер. – А что такое опера?

– Ну, это как театр, только там поют, – вполголоса ответил Симон. – По-моему, она пришла к нам из Италии. Я и сам толком не знаю, скоро все увидим.

По дороге посыльный снизошел до объяснений и рассказал, что мюнхенская опера был первым оперным театром в Германии. Она представляла собой щедрый подарок баварского курфюрста своим подданным. Правда, как догадывался Симон, подавляющему большинству этих самых подданных никогда не доведется посмотреть здесь представление.

Последние несколько часов прошли для лекаря как во сне. Он до сих пор с трудом верил в происходящее. Из скупых объяснений посыльного Симон понял, что этим приглашением они действительно обязаны юному кронпринцу. Петер повстречал Макса Эмануэля в резиденции. Мальчики были примерно одного возраста и, очевидно, подружились. Посыльный и не пытался скрыть, что считал это приглашение большой ошибкой. Да и самого Симона терзали смешанные чувства. Что, если курфюрстина спросит его об этой проклятой собаке? А он ни на шаг не продвинулся в своих поисках и сомневался, что в ближайшие дни что-то изменится. К тому же сейчас у них были совсем другие заботы…

– Ее высочество курфюрстина, как обычно, не торопится, – прошипела напудренная дама с высокой прической. – Иного и ждать не приходится!

– По крайней мере, в этот раз она не будет танцевать, – хихикнула пожилая дама с таким слоем румян на лице, что появились трещины. – Помните оперу « La ninfa ritrosa », как она танцевала? Ну прямо павлин! – Она театрально вздохнула. – Ну, в ближайшие дни начнутся первые карнавалы, и мы вновь сможем насладиться этим зрелищем. Я с ужасом жду бала в Нимфенбурге! Что вы наденете?

Две дамы склонили друг к другу головы и принялись бесцеремонно шептаться. Как и многие из присутствующих, они жили при дворе. Хотя Симону казалось, что среди гостей были и богатые горожане. В отличие от дворян, патриции были одеты куда проще и сбивались в собственные группы. Дворяне и придворные постепенно заполняли балконы, а горожане между тем дожидались в зале. Напудренные дамы и господин в парике тоже направились на верхние этажи.

Фронвизер сразу почувствовал себя свободнее. Он прошелся с Петером по большому залу, разглядывая многочисленные колонны, украшенные балконы и громадную сцену, которая занимала значительную часть зала. Перед ней на возвышении стояли троноподобные стулья, вероятно предназначенные для курфюршеской семьи.

Дожидаясь с Петером начала представления, Симон с горечью думал о Магдалене. Вот бы она была сейчас рядом! Но даже для него, скромного лекаря, этот мир был почти недоступен, что уж говорить о дочери нечестивого палача… Настанут ли когда-нибудь времена, когда и простые люди смогут полюбоваться такой красотой? Симон надеялся, что Магдалена уже вернулась с мануфактуры. Тогда он сможет хотя бы рассказать ей обо всем, что видел.