Семён Колосов - Мертвецам не дожить до рассвета. Герметичный детектив [СИ]

— А я тебе расскажу, Лебедьков. Я всем расскажу, чтобы мы тут все с вами на равных были. А то же как получается: я бывший арестант, Лебедьков у нас — дезертир, а Шихов, наш комбат, прямо святой каких поискать.

Крутихин начал свой второй рассказ, и теперь даже пленные с интересом следили за его насмешливой едкой речью.

— Мы долго стояли в Каменчугах. Штаб наш был возле вокзала, да можно сказать, что прямо на вокзале. Две подчинённые нам роты находились на позициях в шести вестах от станции согласно диспозиции. Два взвода стояли в Каменчугах и служили для резерва и охраны самой станции. Ситуация была, честно говоря, дерьмовая. Со снабжением беда: ни тёплой одежды в должном количестве, ни патронов, и даже с провиантом перебои. Другими словами, забыли все о нас и, чёрт знает, зачем мы там задницы морозили. Но мы-то с Павлом Евгеньевичем в штабе были, а вот красноармейцы в окопах так прямо замерзали. Редели наши ряды, и людей всё меньше и меньше становилось, а их нам и без того мало дали. Из-за этого брешь у нас на фланге была, и нечем её прикрыть. И без того все силы растянуты.

Так вот сегодня утром, ни с того ни с сего, затрещали у нас под окнами винтовки и пулемёт. Мы к окну и видим, что белые вовсю наступают, а от наших, что в шести верстах, ни слуху ни духу. Как мы потом уже поняли, обошли они их через эту брешь, и прощай две наши роты.

Два наших штабных взвода отбиваются, да что они против батальона или, чёрт его знает, сколько там было белых. И видим мы с комбатом, что дело гиблое. Я уже смерть подумывал героическую принять, сдаваться-то мне не с руки, всё равно расстреляют. Я же комиссар. Но наш комбат хитрее меня оказался, он и говорит: «Что, Крутихин, погибать не хочется?» Я говорю, что, мол, конечно, пожить бы ещё хотелось. И вот смотрит на меня наш комбат Шихов хитрыми глазками и говорит: «У нас ведь с тобой два пути есть: либо смерть принять, либо дёру дать. Да вот коли сбежим мы с тобой, нас же судить будут за то, что часть свою бросили. Мы же как дезертиры пойдём». Я сижу молча, его слушаю, а он дальше продолжает: «А коли живыми да свободными хотим остаться, так надо нам так сделать, чтобы все решили, что мы в бою пали». Я говорю ему: «Как же это так сделать-то?», а сам уже понимаю, что не прост наш комбат Шихов, есть у него план какой-то. По глазам вижу. «А мы возьмём, — говорит, — вызовем двух солдат, стрельнём их, и в нашу форму переоденем, да документы наши при них оставим, и будут нас с этого момента что белые, что красные убитыми считать, а сами в гражданскую переоденемся да махнём кто куда». Он, признаться, меня сильно ошарашил. Не ожидал я от офицера дворянина такой подлой хитрости, да только мне-то что… Неужели я чужую жизнь пуще свой ценить буду? Тут только дурак не согласится.

Вот и вызвали мы солдатика, что в штабе дневалил, да ещё ему приказали одного позвать. Бойцы бегом к нам. Везде стрельба идёт, а они перед нами навытяжку стоят и приказа от своих начальников ждут. Приказали им повернуться к нам боком да речь слушать. Те послушно, как барашки, ей-богу, повернулись, а мы возьми да и всади по пуле в висок. Перемазались в крови да насилу их в свою форму переодели. Ну а потом дело известное, натянули на себя мужицкую форму, пригрозили машинисту пистолетом да махнули куда подальше…

— Понимаешь ли ты, что я военспец? — наконец вскипел Шихов. Всё это время он стоял у окна, потупив глаза, и в очередной раз переживал события сегодняшнего утра: — Если б я к белым махнул, они бы мою семью расстреляли: жену и дочь. Бежать тоже нельзя. Сказали бы, что я специально белым фронт открыл. Меня не то, что тебя — расстреляли бы. А с семьёй моей цацкаться никто бы не стал, мне это явно дали понять, когда на новую службу принимали. Знал бы — давно за границу махнул, да не успел я. А тут такой шанс. Ты думаешь, я просто так, из-за удовольствия имение этого Костомарова грабить отправился? Нет, мне деньги нужны были, чтобы семью мою за границу вывести. Думаешь, легко мне на душе? Я ведь не вор и не убийца. Тебе-то что, бывший арестант, у тебя ни дома, ни семьи. Ты только о своей шкуре думаешь…

Разъярённый отчаянием, гневно и громко сыпал слова Шихов, и муки за содеянное терзали его душу. Было видно по его лицу, что тяжко вспоминать ему свои прегрешения. Свежи были ещё раны, и никакие оправдания не помогали.

— Ты знаешь, как было мне тяжело решиться на это убийство? Если я человек военный, так сразу бездушный? Нет… Меня же с детства в военное отдали, вот такого паренька, — Шихов нервно показал рукой свой детский рост. — Это же тогда всё весело было: парады, марши да медали, а сейчас посмотри — не армия, а цыганский сброд, солдатики офицеров на раз постреливают. Ни своим, ни чужим доверия нет. Думаешь, легко так жить? Легко в таких условиях работать, когда тебя вот-вот если не враги, так свои пристрелят…

— А тебе-то как могут доверять? Зачем же ты солдатика стрельнул? — задористо улыбаясь, спросил Крутихин, мимо ушей пропуская половину слов и не обращая никакого внимания на душевные муки Шихова. — Это же тягчайший грех, товарищ комбат.

— А кто бы поверил, что меня убили, кабы труп с документами не нашли?

— Это верно, наш парень, — подбодрил его Крутихин и потом, уже глядя на остальных, продолжил: — Тут, видно, сегодня одни мерзавцы собрались. Батюшка, как считаешь?

Отец Михаил испуганно подпрыгнул и обернулся к пьяному комиссару.

— А? Что говорите?

— Вы-то, говорю, без греха?

— Я-то?

— Сиди, — махнул на испуганного священника Тихон и встал.

Комиссар, пошатываясь, ушёл в покои смотрителя как в свои. Через несколько минут он вернулся, неся в руках откуда-то взятый патефон.

Все удивлённо уставились на него, он же преспокойно положил патефон на стол, открыл крышку, поставил пластинку, крутанул несколько раз ручку, опустил иголку, и машина зажужжала. Хрипение раздалось в зале, но уже скоро началась музыка.

Мрачный орган Баха заиграл мелодию. Таинственной музыкой наполнился зал. «Токката и фуга ре минор» завладела ушами присутствующих. Что-то особенное, величественное музыка привносила в атмосферу зала. И обыденность происходящих событий сразу исчезла, казалось, что именно сейчас в этом зале решается что-то важное, что каждое сказанное слово не случайно и обязательно будет записано на небесной скрижали, дабы когда каждый в своё время предстанет перед господом или своими предками, зачитать им сказанное и содеянное.

— Что-то знакомое, — сказал Шихов, кивая на патефон.

— «Токката и фуга ре минор» Баха, — с удовольствием отозвался станционный смотритель.

— Церковная музыка, — робко, но восторженно одобряя, поддержал отец Михаил.