Джулиан Барнс - Артур и Джордж

Ветеринар, мистер Льюис, описал состояние шахтерского пони, подробности кровопотери, длину и внешний вид раны, не забыв упомянуть о прискорбной необходимости пристрелить животное. Мистер Дистэрнал задал вопрос: каково предположительное время нанесения увечья? Мистер Льюис заявил, что, на его профессиональный взгляд, за шесть часов до осмотра. Иными словами, не ранее половины третьего ночи восемнадцатого числа.

Джорджу это показалось первой хорошей новостью за весь день. Все споры об одежде, в которой он приходил к сапожнику, теперь выглядели несущественными. Другая сторона просто-напросто отрезала себе одну из линий обвинения. Загнала себя в тупик.

Однако на поведении мистера Дистэрнала это никак не отразилось. Всем своим отношением он давал понять, что некая изначальная двусмысленность, имевшаяся в деле, теперь прояснилась стараниями полиции и обвинения. Мы можем более не гадать, в какой момент за истекшие полсуток… мы теперь можем предположить, что в два тридцать ночи или очень близко к тому было совершено… И мистер Дистэрнал ловко увязал новую степень точности с возрастающей степенью уверенности в том, что обвиняемый сидит на скамье подсудимых именно за те преступления, которые указаны в обвинительном акте.

Последним пунктом повестки дня оставался допрос Томаса Генри Гаррина, не возражавшего, чтобы его представили как эксперта-графолога с девятнадцатилетним опытом распознавания измененного и анонимного почерка. Он подтвердил, что нередко выполняет заказы Министерства внутренних дел и что недавно выступил в своем профессиональном качестве как свидетель по делу об убийстве на скотоводческой ферме. У Джорджа не было определенного представления о том, по каким признакам распознается эксперт-графолог: наверное, по сухой учености и скрипучему, как жесткое перо, голосу. Но мистер Гаррин, краснолицый, с пышными бакенбардами, мог сойти за брата уэрлийского мясника, мистера Гринсилла.

Каков бы ни был его облик, мистер Гаррин завладел всеобщим вниманием. Суду были представлены фотоснимки большого формата с образцами почерка Джорджа. Были представлены и увеличенные фотографические копии ряда анонимных писем. Подлинники были описаны устно и переданы присяжным, которые, по ощущениям Джорджа, разглядывали их битый час, то и дело отрываясь и подолгу всматриваясь в самого арестанта. Деревянной указкой мистер обвел характерные петли, скругления и пересечения; описание незаметно переросло в умозаключение, потом в выражение теоретической возможности, а от нее – абсолютной уверенности. В конечном счете профессиональное и экспертное мнение мистера Гаррина свелось к тому, что анонимные письма, как и письма за собственноручной подписью обвиняемого, определенно написаны одной и той же рукой.

– Все письма без исключения? – переспросил мистер Дистэрнал, обводя ладонью зал, будто бы превратившийся в скрипторий.

– Нет, сэр, не все.

– Значит, среди них имеются те, которые, по вашему мнению, не написаны рукой подсудимого?

– Имеются, сэр.

– Сколько их?

– Одно, сэр.

Мистер Гаррин указал на то единственное письмо, чье авторство он не приписал Джорджу. Тот понял, что исключение было призвано лишь подтвердить мнение Гаррина относительно всех остальных посланий. Это была уловка, замаскированная под взвешенность.

Затем мистер Вачелл в течение некоторого времени уточнял разницу между личным мнением и научным доказательством, между предположением и знанием, но мистер Гаррин оставался свидетелем твердым как кремень. Ему не впервой было оказаться в таком положении. У адвокатов и прежде возникала мысль, что графолог придерживается не более строгих методов, чем прорицатель, телепат или медиум.

Впоследствии мистер Мик сообщил Джорджу, что для защиты второй день зачастую оказывается наиболее сложным; зато третий день, когда будет заслушана сторона защиты, обещает быть самым удачным. Джордж на это надеялся; его преследовало ощущение, будто его история медленно, но верно от него отчуждается. Он опасался, как бы на третий день, когда суд готовился заслушать сторону защиты, не оказалось слишком поздно. Люди – в том числе и присяжные – начнут думать: сколько можно, нам уже рассказали, что произошло. С какой стати мы должны менять свое мнение?

На другое утро он послушно отрабатывал классический метод мистера Мика – сверять свою историю со стандартными газетными образцами. «Полночное самоубийство». «Бирмингемская трагедия у канала». «Арест двух лодочников». Но почему-то этот прием оказался неубедительным. Джордж скользнул глазами дальше по газетной полосе, к заметке «Типтонская трагедия любви» – про какого-то бедолагу, который связался с падшей женщиной и в итоге утопился в канале. Но Джорджа эти материалы не трогали; глаза сами собой возвращались к заголовкам. Его задевало, что история какого-то недотепы-любовника объявлялась «трагедией» и убогое сведение счетов с жизнью тоже объявлялось «трагедией». Тогда как на его историю сразу навесили ярлык «злодеяние».

И тут почти с облегчением он увидел заметку: «Смерть женщины-хирурга». Джордж счел для себя едва ли не общественным долгом ознакомиться с завершением истории мисс Хикмен, чей разлагающийся труп так и не выдал ни одной тайны. С того момента, как дело Джорджа передали в мировой суд, они с этой незнакомкой оставались товарищами по несчастью. Вчера, по сообщению «Пост», возле Сидмутской рощи в заповеднике Ричмонд-парк был обнаружен хирургический нож, или скальпель. Газета заключила, что он выпал из кармана женщины, когда ее труп увозили с места преступления. Джордж не знал, можно ли этому верить. Найдено тело пропавшей женщины; неужто, когда его забирали, никто не заметил, как из карманов выпадают какие-то предметы? Будь Джордж членом коллегии присяжных при коронере, он бы ни за что на это не купился.

Далее «Пост» высказывала гипотезу, будто этот нож, или скальпель, принадлежал убитой и, вероятно, послужил для перерезания артерии, тем самым вызвав смерть от потери крови. То есть это самоубийство и очередная «трагедия». Что ж, подумалось Джорджу, версия правдоподобная. Однако, находись приход Уэрли в графстве Суррей, а не в Стаффордшире, полиция состряпала бы что-нибудь поинтереснее: как сын викария сумел выбраться из запертой спальни, прихватил скальпель, которого прежде в глаза не видел, увязался за несчастной женщиной, дождался, когда она скроется в роще, и прирезал ее без какой-то бы то ни было причины.

Этот укол горечи привел его в чувство. Вообразив свою мифическую причастность к делу Хикмен, он вспомнил заверения мистера Вачелла, высказанные в самой первой их беседе. Моя линия защиты, мистер Эдалджи? Никаких изобличающих вас улик у обвинения нет, никакого мотива к совершению данного преступления у вас не было, как не было и потенциальных возможностей. Конечно, перед судьей и присяжными я слегка блесну красноречием, но защита будет строиться именно на этих пунктах.