Эля Хакимова - Дело княжны Саломеи

— Не верится мне, что влюбленный юноша так…

— Это кровожадный террорист-убийца, вы его еще не видели! Просто зверь в человеческом обличье, — заверил компаньонов Призоров.

— И все же пока нет никаких доказательств связи Зиновия с «Карателями», да и то, что именно он убил брата и возлюбленную, тоже, знаете…

— Я читал донесение одного частного сыщика, который следил за Зиновием Радловым по просьбе… не важно чьей. В общем, убийство брата вполне вписывается в его историю. Братья они с Яковом сводные. Всю жизнь ненавидели друг друга, дрались чуть не с пеленок смертным боем. В последней такой стычке, произошедшей из-за одной местной фам-фаталь, тасскать, нижегородского розлива, Зиновий выбил Якову глаз. Тот, не будь дурак, побежал строчить донос в полицию. Но отец, Мойша, предупредил Зиновия о засаде околоточных, карауливших его в доме. Тогда он и сбежал. В Арзамас, к революционному писателю, от которого вся наша интеллигенция сейчас в таком восторге, что на руках чуть не носит. К этому беллетристу, сосланному в Арзамас за некоторые свои произведения, как раз приехал погостить знаменитый режиссер, который ставит пьески этого самого господина Пешкова. Там Зиновий отличился в домашнем чтении, Немирович-Данченко пригласил его в Москву, к себе в театр. Но поскольку в Москве и Петербурге представителям одной распространенной национальности без особой надобности делать нечего, Пешков, щедрая душа, усыновил Зиновия, дал ему свою фамилию и отеческое благословение. Но в театре у новообращенного Зиновия Пешкова не сложилось, так что он в скором времени перебрался в Петербург, а тут ему как раз и подвернулась юная и неопытная княжна, у которой в ее модном салоне их и представили друг другу. Попытавшись добром заполучить девушку из хорошей фамилии, наш выкрест разозлился неудачей и… стрелял в нее.

— А брат?

— Брат, скажем, приехал за ним по поручению несчастного отца, решившего простить блудного сына и принять обратно в свои отеческие объятия.

— И поэтому послал за Зиновием человека, которого тот ненавидел всю жизнь? — недоверчиво закончил фантазию Призорова Максим Максимович.

— Как бы то ни было, Зиновий убил брата. Такова официальная версия на данный момент, — непреклонно постановил Призоров.

— В таком случае следует немедленно освободить остальных подозреваемых, — тут же воспользовался ситуацией Грушевский.

— Исключено. Зимородов и сын пока еще мне нужны здесь. А слуга подозревается в убийстве горничной. С таинственным ядом пока еще не все понятно.

— Вот, кстати, о яде! — хлопнул себя по лбу Грушевский. — Мы с Тюрком раздобыли нечто любопытное. Кое у кого имелся мотив отравить княжну (бедная Феня оказалась случайной жертвой, я вам объясню, каким образом). Вот как раз сейчас Василий Михайлович выясняет, совпадает ли яд, принадлежащий одной нашей новой знакомой, с тем, что фигурирует в деле.

И он вкратце рассказал о госпоже Чесноковой-Белосельской, не преминув по пути еще раз поразиться практическому применению гипнотических способностей. На протяжении рассказа Призоров несколько раз менялся в цвете и совсем спал с лица к тому моменту, когда речь зашла о ловкости рук Ивана Карловича.

— Да вы что? Совсем меня сгубить хотите? Вы же меня под монастырь подводите своей инициативой! Это незаконно, как я объясню прокурору, откуда у меня кинжал? Да надо мной смеяться будут все безусые товарищи прокурора и пьяницы-письмоводители от Самары до Тамбова! — орал Призоров, хватаясь за голову, наподобие актера в новой драме.

— Мы… — начал было Тюрк.

— Молитесь, чтобы яд был не тот, и чтобы вы могли вернуть кинжал этой Чесноковой с извинениями в придачу. У нее отец генерал! Он может такую веселую жизнь мне устроить…

— Ну, успокойтесь, Владимир Дмитрич, ничего страшного не случилось. Если Ивану Карловичу удалось незаметно вынуть кинжал, то, уж будьте уверены, он сумеет его и вернуть так же незаметно. Ведь правда же, Иван Карлович? — с надеждой обратился к Тюрку Грушевский, незаметно подмигивая ему, мол, подыграй, успокой беднягу!

— Такой возможности может не представиться, — честно покачал головой Тюрк.

— Аааа… — простонал в ответ Призоров, совсем упав духом.

— Может, позволите все же мне осмотреть арестованного. Авось с врачом заговорит? — предложил Грушевский, укоризненно взглянув на Тюрка.

— Хм… — всерьез задумался Призоров. А если арестант действительно начнет давать показания? Тогда дело может выгореть, шайка будет схвачена, а все почести достанутся ему, Призорову. — Ну, хорошо. Хотя он ни на что не жаловался, осмотреть руку не позволил, может, у него там просто жалкая царапина, а мы вас только зря побеспокоили.

— Разберемся, — кивнул Грушевский. — Где он тут у вас?

— В моем кабинете… В моем бывшем кабинете, пришлось оборудовать его под камеру, больше специальных помещений нет. У нас же здесь не тюрьма.

— Хм-хм, — помычал в свою очередь Максим Максимович, который продолжал считать бессмысленным, ошибочным и, более того, незаконным арест и Зимородова, и его сына, и тем более несчастного Кузьмы Семеновича.

В кабинете Призорова, единственном помещении с решетками на окнах, на лавке лежал молодой человек в русской косоворотке, мятом пиджаке и дорогих ботинках. Всю остальную мебель из комнаты вынесли, обнажив давно не крашенные стены с облупившейся краской, почерневшей на захватанных углах. Вечная российская безалаберность казенных помещений! Арестованный не шевельнулся, когда к нему вошли Тюрк с Грушевским. Вопреки ожиданиям Максима Максимовича, юноша был не бледным — из-за усталости, например, или волнения, а красным, как вареный рак. Волосы на лбу слиплись от пота, ручьями стекавшего по лихорадочному лицу.

— Здравствуйте. — Грушевский представился сам и назвал своего компаньона.

Ни слова в ответ, ни взгляда. Грушевский покачал головой, дело оказалось хуже, чем он предполагал. Он подошел к заключенному и осторожно прикоснулся к руке. Она была такой горячей, что едва не обожгла его. Юноша вздрогнул и чуть приоткрыл глаза. Из-под полусомкнутых век он внимательно наблюдал за тем, как Грушевский, осторожно отодвинув грязную, сымпровизированную еще ревельскими жандармами повязку, осматривает рану.

— Дело дрянь. Похоже на гангрену, — проворчал он себе под нос и озабоченно покачал головой. — Вы можете умереть, молодой человек, если начнется сепсис. Откровенно говоря, он уже начался, и, боюсь, без решительных мер не обойтись.

Максим Максимович отчетливо понимал, что раненый не заговорит с ним, даже если ему прямо сейчас начнут ампутировать раненую руку без наркоза. Грушевский обернулся к Ивану Карловичу и знаком попросил у него помощи, потому что самому ему в голову ничего не приходило, а обстоятельства оказались еще более серьезными, чем он предполагал. Тюрк глубоко задумался, и Грушевский разочарованно вздохнул — чуда не свершилось. И почему он только надеялся на своего бесчувственного компаньона!