Клод Изнер - Коричневые башмаки с набережной Вольтера

Она переоделась в ночную рубашку, выпила валерьянки, прогонявшей бессонницу, нырнула под одеяло, погасив лампу, – и резко села на кровати, охваченная паникой: ей почудилось, что в коридоре мелькнул свет. «Только не нервничай», – сказала себе Анни, откидывая одеяло и широко раскрытыми глазами всматриваясь в темноту. Набравшись смелости, она обошла квартиру. Все было тихо. И свет ей померещился, конечно же померещился… Определенно нужно устроить себе небольшой отпуск, сходить куда-нибудь развеяться, съездить на курорт…

Анни Шеванс глубоко спала, когда темнота на пороге ее спальни сгустилась в черный человеческий силуэт. Из мрака выпросталась рука, и в ней загорелась свеча. Тень со свечой на цыпочках вошла в комнату, посмотрела на зеркало-псише и туалетный столик с подносом, уставленным флаконами духов, вздрогнула при виде обманной панорамы на стене: в неровном слабом свете свечи почудилось, будто закатное солнце падает в море кипящего масла.

Тень остановилась у огромного ложа с балдахином. Предмет, лежавший в кармане ее плаща, прекрасно подходил для того, что она собиралась сейчас сделать, но он уже побывал в деле, и полиции не составит труда его идентифицировать. А вот чугунный утюг, прихваченный в бутике, – часть местной обстановки.

Рука, готовая нанести удар, поднялась над изголовьем кровати.

Анни Шеванс никогда уже не будет страдать бессонницей.

Воскресенье, 16 января

По переулкам вокруг Центрального рынка гулял пронизывающий ветер, подбирая на тротуарах обрывки бумаги, фруктовые шкурки, прочий мусор и швыряя их в окна. Сонное оцепенение, сковавшее город ночью, когда лишь колебание пламени в редких фонарях указывало на легкое движение воздуха, как рукой сняло. В повседневный шум – лай собак, вопли бродячих котов, скрежет мусорных баков, утренние перебранки замученных жизнью горожан, начинавших новый трудовой день, – вплелся стук сапог по брусчатке. Безупречно начищенных, подкованных железом сапог, которые остановились у витрины мясной лавки. Невзирая на морозную погоду, Амадей приготовился к долгому ожиданию. Длинный плащ с высоким воротником защищал его от порывов ветра, а дым короткой трубки в зубах согревал легкие.

Гаэтан Ларю любил вставать ни свет ни заря и выходить из дому, когда пассаж «Каир» еще спал и веки-ставни на витринах гравюрных мастерских и магазинов были опущены.

В темной униформе муниципального служащего и уставной фуражке, из-за которой его нередко путали с почтальоном, Гаэтан прошагал пустынным проходом, который в этот час принадлежал только ему, вышел на площадь Каира и поднял глаза к узкому балкончику своей квартиры, затем перевел взгляд выше, к трем египетским теламонам с удлиненными глазами, коровьими ушами и причудливыми прическами, и еще выше – к фризу с батальным рельефом, как в гробницах фараонов. Ему нравился этот нехитрый памятник событиям 23 июля 1798 года, когда французские войска победоносно вошли в Каир. Взволнованный воспоминаниями о первой встрече с Ангелой Фруэн под взглядами теламонов, Гаэтан Ларю залез в тряский омнибус маршрута С, и упряжка сонно доволокла его до бань на улице Вивьенн. После утренних водных процедур он оделся, обмотал вокруг талии двойной широкий пояс – рабочую амуницию первостатейной важности – и поднялся на империал другого омнибуса, направлявшегося к Елисейским полям. На человека в длинном плаще, севшего в фиакр и отправившегося вслед за омнибусом, он не обратил внимания.

Гаэтан скучал по своим обожаемым платанам на авеню Фридланда – ему не дали закончить работу на том участке. По иронии судьбы, ловкость и признанное мастерство обрезчика сучьев стоили ему перевода в самый центр, где сейчас его ждали огромные вязы, мешавшие движению на главной магистрали столицы. Для борьбы с вязами муниципалитет счел необходимым призвать виртуозного месье Ларю. «С предельной точностью оценивает сложность задачи и умеет преодолевать любые препятствия. Не боится головокружения», – нацарапала какая-то канцелярская крыса в его личном деле.

Другие обрезчики сучьев завидовали Гаэтану, считали этот перевод повышением, но сам он предпочитал менее людные места и мысленно сокрушался: «Я пешка, всего лишь пешка, вертят мною как хотят!»

Амадей, послюнявив палец, стер засохшие брызги грязи с правого сапога. Он притаился под портиком дома напротив высоченного вяза и наблюдал, как служащий муниципалитета рискует жизнью, проявляя при том непревзойденную ловкость. Обрезчик сучьев по приставной лестнице забрался на самую верхушку дерева, закрепил отходившие от пояса тросы на ветках, освободив тем самым руки, и орудовал серпом, делая глубокие надрубы в коре. Ну загляденье – цепкий и проворный, как обезьяна! Точно рассчитанный взмах серпа, удар по слишком длинной ветке – и она летит вниз, а прочие даже не задеты. Покончив с основным делом, обрезчик сучьев спустился на землю, нагрел на спиртовке смолу в горшочке и снова залез на дерево – выступление воздушного гимнаста продолжилось. Теперь он смазывал смолой нанесенные дереву раны, чтобы предотвратить гниение древесины, и Амадею, завороженному этим зрелищем, пришел в голову сумасбродный сюжет в гофманском духе: просвещенный медик, излюбленный персонаж немецких романтиков, находит изрубленный в куски труп и пытается склеить его с помощью особой смолы… Да, Эрнст Теодор Амадей Гофман состряпал бы из этого премилую сказочку!

Гаэтану Ларю тем временем осталось обрубить толстое ответвление ствола, нависшее над проезжей частью. Он погладил шершавую кору и шепнул дереву, что это крайне необходимая операция, но все будет сделано аккуратно и не больно, с учетом направления волокон древесины и ствольной структуры. Гаэтан умел разговаривать с деревьями так, что они его понимали, и сам он понимал их в отличие от глухих к природе, поглощенных собственными страхами и надеждами горожан. Если бы все научились языку леса и его обитателей! Если бы все эти жалкие лилипуты, суетящиеся сейчас там, далеко внизу, уверенные в своем превосходстве, дали себе труд прислушаться не только к таким же, как они, смешным людишкам, считающим себя владыками Земли, но к насекомым, птицам, рыбам, зверью лесному – ко всем тем, кто для них, для людишек, не более чем статисты на фоне театральных декораций… Увы, род человеческий бестолков до невозможности, полагает планету своим военным трофеем, поставил на него пятку и гордо расправил плечи. Гаэтан Ларю презрительно фыркнул. Уж он-то знал, что такое положение вещей может легко измениться. Ответный удар близок, о том свидетельствуют древние тексты.

Он обвязал тросом ствол вяза, карабин второго конца защелкнул на поясе и, стравливая потихоньку, пополз по ответвлению. Сердце отбивало барабанную дробь, Гаэтану казалось, что он покоряет вершину самого высокого в мире дерева – кедра или секвойи. Годы обучения и тренировок, выработавшие в нем исключительное самообладание, были забыты – его вел инстинкт, божественное чутье.