Дэн Симмонс - Колокол по Хэму

— Нет, — ответил я.

Хемингуэй чуть слышно вздохнул и кивнул.

— То же самое происходит, когда ты слушаешь людей, Лукас. Если их впечатления достаточно живы и красочны, они становятся частью тебя, вне зависимости от того, что тебе рассказывают — правду или выдумки. Это не имеет значения.

По прошествии некоторого времени их впечатления становятся более живыми, чем твои собственные. Ты творишь, исходя из своего опыта и их впечатлений, и постепенно становится неважным, чьи это впечатления... где твое и где чужое, что правда и что вымысел. Отныне все это — правда. Твоя страна, ее климат... люди, которых ты знаешь. Но ты ни в коем случае не должен демонстрировать все свои впечатления, весь свой опыт... словно ведя пленных солдат маршем по столице... Именно этим занимались Джойс и многие другие авторы, и только потому их постигла неудача. — Он мельком глянул на меня. — Джойс — это мужчина, не женщина.

— Знаю, — сказал я. — Видел его книгу на вашей полке.

— У тебя хорошая память, Джо.

— Да.

— Ты мог бы стать отличным писателем.

Я рассмеялся.

— Мне нипочем не нагородить столько лжи. — Только произнеся эти слова, я понял их истинный смысл.

Хемингуэй тоже рассмеялся.

— Ты самый ловкий лжец из всех, кого я когда-либо знал, Лукас. Ты врешь с той же легкостью, что младенец сосет материнскую грудь. Тобой движет инстинкт. Я знаю. Я и сам сосал эту грудь.

Я промолчал.

— Писать прозу — то же самое, что грузить судно, но так, чтобы не потерять остойчивость, — продолжал Хемингуэй. — В каждую фразу нужно втиснуть бесчисленные нюансы, большинство из них — незаметно, намеком. Ты видел акварель Зена, Лукас?

— Нет.

— Тогда ты не поймешь, если я скажу, что Зен рисует ястреба, кладя на изображение неба голубой мазок... без ястреба.

— Не пойму, — отозвался я, хотя какая-то часть моего сознания воспринимала его мысль.

Хемингуэй указал на океан.

— Это что-то вроде субмарины, которая в эту самую минуту плывет где-то там. Увидев только ее перископ, мы поймем, что под ним находится все остальное — ходовая рубка, торпеды, машинный зал с трубопроводами и штурвалами, дисциплинированные немцы, склонившиеся над мисками с кислой капустой... чтобы понять, что она тут, рядом, нам не нужно видеть ее целиком — только проклятущий перископ. Так же обстоят дела с хорошей фразой или абзацем. Теперь уразумел?

— Нет, — ответил я.

Писатель вздохнул.

— В прошлом году мы с Марти были в Чунцине, и я встретился там с молодым флотским лейтенантом по имени Билл Ледерер. В этой забытой богом стране нечего пить, кроме рисовой водки с дохлыми змеями и птицами, но прошел слух, будто бы Ледерер приобрел на китайском рынке два ящика виски, и что этот болван до сих пор не откупорил ни одну из них... его вот-вот должны были перевести, и он приберегал спиртное для большой пирушки. Я сказал ему, что не пить виски — то же самое, что не спать с симпатичной девчонкой, когда представилась возможность, но он упрямо хранил бутылки для особого случая. Ты следишь за моей мыслью, Джо?

— Пока да, — ответил я, вглядываясь в прибой.

— Мне хотелось выпить, — продолжал Хемингуэй. — Я изнывал от жажды. Я предложил ему хорошие деньги... кучу долларов... но Ледерер отказался продать. В конце концов я в отчаянии сказал ему: «За полдюжины бутылок я отдам тебе все, что ты захочешь». Ледерер почесал затылок и заявил: «Хорошо, я обменяю шесть бутылок виски на шесть уроков о том, как стать писателем». Отлично. После каждого урока Ледерер дает мне по бутылке. На последнем занятии я ему сказал:

«Билл, прежде чем ты сможешь писать о людях, ты должен стать цивилизованным человеком». — «Что такое цивилизованный человек?» — спрашивает Ледерер, и я отвечаю: «Быть цивилизованным — значит обладать двумя качествами — состраданием и умением держать удар. Никогда не смейся над человеком, которому не повезло. И если тебя самого постигнет неудача, не проклинай судьбу. Держи ее удары и сохраняй самообладание». Точно так же, как я держал твои удары, Лукас. Ты чувствуешь, к чему я клоню?

— Понятия не имею.

— Это не важно, — сказал Хемингуэй. — Главное, что я дал тебе больше советов о том, как хорошо писать книги, чем лейтенанту Ледереру. Из всех советов, которые он от меня получил, самым ценным был последний.

— Какой именно?

— Я предложил ему отправиться домой и попробовать свой виски. — Хемингуэй заулыбался так широко, что я увидел в свете звезд его сверкающие зубы. — Китаезы всучили ему два ящика бутылок с чаем.

Несколько минут мы молчали. Когда задувал ветер, брезент над нашими головами почти не шевелился, зато сухие тростниковые стебли трещали, будто игральные кости в оловянной кружке.

— Самая главная трудность — писать правдивее правды, — заговорил наконец Хемингуэй. — Именно поэтому я предпочитаю вымысел реальности. — Он поднял свой бинокль и оглядел темный океан.

Я понял, что тема исчерпана, но продолжал допытываться:

— Книги живут дольше человека, ведь правда? Я имею в виду, дольше своего автора.

Хемингуэй опустил бинокль и посмотрел на меня.

— Да, Джо. Сдается мне, ты все-таки увидел подлодку и ястреба. Книги живут дольше. Если они хоть на что-нибудь годятся. А писатель всю жизнь проводит в одиночестве, каждый день заглядывая в бездну... Может быть, ты действительно понял. — Он опять поднес к глазам бинокль. — Расскажи мне все с самого начала. О том, как возникла эта путаница и как все запуталось еще сильнее.

Я рассказал ему все, умолчав лишь о допросе Шлегеля и свертке, который лежал в коровнике.

— Значит, ты полагаешь, что целью первой передачи было заманить нас сюда? — уточнил он.

— Да.

— Но не только нас с тобой. Вероятно, они ожидали, что мы притащим сюда «Пилар» и остальных.

— Возможно, — согласился я. — Но, по-моему, это несущественно.

— Что же тогда существенно, Джо?

— То, что мы с вами находимся здесь.

— Почему?

Я покачал головой.

— Я и сам не все понимаю. Шлегель сказал, что в операции участвует ФБР, но, должно быть, он имел в виду только Дельгадо. Я не верю в то, что Гувер связался с немцами. Это чистый вздор.

— Почему бы и нет? — возразил Хемингуэй. — Кого он больше всего боится? Нацистов.

— Нет.

— Коммунистов?

— Нет. Гувер боится упустить власть... контроль над ФБР.

Коммунистический переворот в Штатах страшит его куда меньше.

— Какое же отношение к его страхам имеет эта запутанная кубинская история? — спросил Хемингуэй. — Ведь люди в первую очередь руководствуются страхом, а уж потом — другими эмоциями. Во всяком случае, так подсказывает мой опыт.

Его слова заставили меня задуматься.

Плотик пересек линию прибоя ровно в двадцать три ноль-ноль. Потом мы увидели две темные фигуры, тащившие плотик по мерцающим волнам на узкую песчаную полоску, которая отчетливо виднелась в свете звезд. Потом они вскрыли контейнер, вынули закрытый фонарь, повернули его окошком к темному океану и начали передавать сигналы.