Дэн Симмонс - Колокол по Хэму

— Мы с Хедли часто катались там на велосипедах, — с печалью произнес Хемингуэй, выслушав это известие в конце июля. — От всей души надеюсь, что ад действительно существует и Пьеру Лавалю суждено вечно поджариваться там на сковородке.

ФБР практически ежедневно сообщало об арестах все новых «нацистских агентов» — за один только день 10 июля 158 человек, — однако я подозревал (и Дельгадо подтвердил это), что ими были просто иностранцы немецкого происхождения и сомнительной гражданской принадлежности, преступление которых ограничивалось тем, что они состояли в нью-йоркской американо-германской Лиге отпускников.

Бои местного значения по-прежнему обходились без участия Марты Геллхорн — она путешествовала по кишащим подлодками районам Карибского моря в компании трех чернокожих слуг, — а наши наблюдения за Мальдонадо не выявили больше ни одного факта передачи денег. Теодор Шлегель в эти дни проводил почти все время на борту «Южного креста», а Хельга Соннеман дважды плавала на «Пилар» рыбачить вместе с Хемингуэем и его друзьями. Я сомневался, стоит ли это делать, ведь на борту находится оружие и сложная электроника, а мы подозревали, что фройляйн Соннеман — абверовский агент, однако, в ответ на мои упреки, Хемингуэй лишь пожал плечами и продолжал приглашать Хельгу в поместье и на ловлю марлинов. Ему нравилось бывать в ее обществе.

Из боев местного значения можно упомянуть также следующее: редактор Хемингуэя Перкинс написал, что в середине июля состоялась премьера фильма «Гордость Янки» с участием Гарри Купера. Перкинс похвалил игру Купера, но Хемингуэй лишь смеялся, читая мне эти строки.

— Куп бросает мяч, как девчонка, — утверждал он. — У Джиджи рука в десять раз сильнее. Черт возьми, даже малыш Сантьяго бегает, бросает и бьет битой лучше Гарри. Боюсь, мы никогда не узнаем, зачем Купера взяли на роль Лу Герига. — В ту же неделю пришла телеграмма от Ингрид Бергман.

Из нее можно было понять, что директору фильма «По ком звонит колокол» надоели ежедневные истерики актрисы, которая должна была играть Марию, он уволил ее и предложил роль Ингрид. — Я же сказал, что все улажу, — самодовольно заявил Хемингуэй, складывая телеграмму. Вспомнив, чем он занимался последние два месяца, я усомнился в том, что он мог «уладить» хоть что-нибудь. Хемингуэй отличался склонностью приписывать себе успехи в делах, к которым он не имел ни малейшего касательства.

Что же до боев совсем уж местного значения, август ознаменовался осложнением отношений между мной и Марией Маркес.

Я мог бы сказать, что сам не ведаю, как это получилось, но это была бы ложь. Это произошло из-за того, что мы спали вдвоем в одной комнате, из-за того, что на лежащей рядом женщине не было ничего, кроме тонкой ночной рубашки, и из-за моей собственной глупости.

Той ночью, когда мы опасались, что к нам заявится Мальдонадо и убьет Марию, она подтащила свою койку к моей и положила руку мне на плечо, но я не оттолкнул ее и на следующий день не раздвинул койки. Иногда, возвращаясь в «Первый сорт», я заставал Марию спящей у огня; порой я проводил несколько суток с Хемингуэем на «Пилар», но всякий раз Мария дожидалась меня, на плите томился кофе, который приносил Хуан или кто-нибудь из слуг, а если день был прохладный, в камине негромко потрескивало пламя. Все это до такой степени напоминало домашнюю обстановку, что я обленился, привык к уюту и мне стало нравиться, что рядом находится женщина.

Как-то в конце июля — вероятно, в воскресенье, когда состоялся чемпионат по стрельбе в клубе «Казадорес дель Серро», поскольку весь вечер в финке не было ни души — я отправился спать в полночь, а Мария легла рядом. В ту ночь камин не горел. Днем стояла знойная жара, и все окна были распахнуты, ловя малейшее дуновение воздуха.

Внезапно я очнулся и сунул руку под подушку, нащупывая «смит-и-вессон». Что-то вырвало меня из крепкого сна. Сначала я решил, что во всем виновата буря, сверкание молний над постройками фермы и раскаты грома над холмом, но потом сообразил, что меня разбудила рука Марии.

Честно признаюсь — я привык к тому, что она спит по соседству, привык к ее дыханию, чуть заметному запаху, к тому, что Мария каждую ночь клала руку мне на плечо, как будто она по-детски боялась темноты.

Однако нынешней ночью в ее прикосновении не было ничего детского. Ладонь девушки забралась под резинку моих пижамных брюк, ее пальцы гладили и ласкали меня.

Если бы я бодрствовал, то оттолкнул бы ее, но меня одолели эротические сны, несомненно, навеянные ее лаской, и теперь эти теплые сладостные прикосновения казались продолжением моих видений. Я лишь успел подумать — она ведь шлюха, «puta», но потом ее рука сжалась крепче, задвигалась быстрее, и мое сознание затуманилось. Мария перебралась со своей постели на мою, и я вскинул руки, но не оттолкнул ее прочь, а привлек к себе и сорвал с нее ночную рубашку.

Мария приподнялась надо мной, ее волосы рассыпались по щекам. Она потянула вниз мои брюки. На секунду свежий ночной воздух ошеломил меня, но лишь на мгновение — и вслед за теплом ее ладоней я ощутил жар ее тела, ее ног. Мы мягко, но быстро задвигались, не произнося ни слова, не соприкасаясь губами. Мария оседлала меня, выгнув спину; на ее груди выступили капли испарины, блестевшие при каждой вспышке молнии. Я уже не различал ударов грома, его заглушали толчки крови в ушах. Мое сердце яростно забилось, окружающий мир расплылся.

Больше года у меня не было женщины, и наша схватка продолжалась от силы минуту. Вероятно, Мария изголодалась не меньше — она вскрикнула и бессильно распласталась на моей груди секунды спустя после того, как ко мне пришел оргазм.

На этом следовало и закончить, но мы остались лежать рядом, задыхаясь, взмокшие, сплетенные, если не объятиями, то сброшенной одеждой, запутавшимися ногами и руками, и все началось вновь, в этот раз затянувшись на несколько минут.

Наутро мы с Марией не обменялись ни словом о том, что произошло ночью. Не было ни улыбок, ни слез, ни понимающих взглядов, только молчание, становившееся все более многозначительным каждый раз, когда мы оказывались рядом.

И следующим вечером, когда я вернулся после долгого совещания во флигеле с Хемингуэем, Ибарлусией, Гестом и другими, Мария бодрствовала и дожидалась меня. На старой каминной полке и на полу у постелей горели пять свечей. Потом была очередная жаркая ночь, только без бури в темноте — во всяком случае, за стенами дома. Однако внутри они продолжали бушевать еженощно, разумеется, если я не выходил в море на «Пилар» или — в последнее время — не следил далеко за полночь за Дельгадо.

Я не могу найти оправдания этим неделям нашей близости. Мария Маркес была проституткой, за которой гонялись несколько убийц, и меня связывала с ней исключительно обязанность защищать ее жизнь. Однако события, ежедневно происходившие в финке — все возраставшее отчуждение между Хемингуэем и его женой, тепло и уют, возникшие с приездом мальчиков, долгие летние дни и ночи в море, общее ощущение праздника и безвременья, охватившее всех обитателей усадьбы, — заставили меня расслабиться, с нетерпением ждать ужина в нашем с Марией домике, и еще более — ночей страстной, молчаливой любви.