Нэнси Бильо - Чаша и крест

Появилась Кити, чтобы убрать со стола. Я попросила сестру Винифред присмотреть за Артуром, а сама решила пригласить брата Освальда и его товарищей к себе домой, чтобы показать им свой новый ткацкий станок. Брат Эдмунд вызвался нас сопровождать.

Цистерцианец, услышав мое предложение, покорно склонил голову:

— Если тебе так угодно, сестра.

Монахи с огромным интересом осмотрели станок и ту часть гобелена, которую мы успели соткать за первые несколько недель. И ни один из них, в отличие от Жаккарда, не усмотрел в образе феникса символ будущего возрождения монастырей.

В своем доме я чувствовала себя увереннее и решилась задать им давно вертевшийся на языке вопрос:

— А что все-таки случилось в Элсворте? Прошу вас, расскажите.

Лица монахов снова омрачились. Все повернулись к брату Освальду.

— Изволь, сестра Джоанна, я расскажу, — сказал он, помолчав, и сел на пол. Это у него было в обычае, да и вообще цистерцианцы — народ чрезвычайно смиренный и неприхотливый. — Если бы вы только знали, какой в Элсворте красивый монастырь, — начал брат Освальд. — Мы прибыли туда уже в сумерках, и, честное слово, увидеть его — это как прекрасный сон. Обители сей целых триста лет, ее построили еще во времена Крестовых походов…

Брат Освальд замолчал, уставившись на пламя свечи, которая чадила перед ним. Рана на его лице, которую ему нанес тот громила из Саутуарка, еще не совсем зажила.

— Ну вот, значит, отыскали мы брата Пола. Он жил там тайком, скрываясь от всех. Не мог даже огня развести, чтобы приготовить еду или согреться: боялся, что его обнаружат. Брат Пол сказал, что наш приход — это знамение Божие, а значит, еще не все потеряно. Мы помолились вместе и потом легли спать. До чего же спокойно было у нас на душе, когда мы все вместе ночевали в той комнате: было такое чувство, словно мы снова обрели наш общий дом молитвы.

Брат Освальд опустил голову.

— А наутро мы стали будить брата Пола и не смогли его разбудить. Ночью он умер.

Теперь я пожалела о том, что попросила его рассказать эту историю.

Цистерцианец расправил плечи.

— Но не станем предаваться отчаянию, — с трудом проговорил он, — нет, не станем. Все в руках Создателя, и пути Господни неисповедимы. Я думаю, следующее паломничество откроет нам волю Божию. Да-да, я в этом не сомневаюсь.

— А куда вы собираетесь отправиться? — спросил брат Эдмунд.

— В Кентерберийский кафедральный собор, к усыпальнице святого блаженного Томаса Бекета — приложиться к святым мощам в годовщину его кончины, — ответил брат Освальд. — Это будет через четыре дня.

— Нет! — воскликнула я. — Только не это!

Дело в том, что я так и не рассказала брату Эдмунду, какое чудовищное злодеяние должно было, по словам герцога Норфолка, произойти накануне очередной годовщины. Я об этом, конечно, не забыла, просто старалась не думать, словно о кошмарном сне.

— Как раз в ночь на двадцать восьмое декабря, — сказала я с бьющимся сердцем, — король собирается послать в собор своих людей, чтобы забрать раку с мощами святого Томаса.

— Но зачем? — задыхаясь, спросил один из монахов.

— Его величество, — пояснила я едва слышно, — изъявил желание осквернить останки святого Томаса… сжечь их, а пепел развеять по ветру… и таким образом наказать человека Божия, бросившего вызов самому королю, чтобы другим впредь неповадно было.

Брат Освальд зажмурился и перекрестился. Остальные сбились в тесную кучку, в глазах у всех стояли слезы.

Кто-то схватил меня за руку. Я обернулась: брат Эдмунд.

— Почему вы мне сразу об этом не сказали, почему? — недовольно вопрошал он. — Сестра Джоанна, когда вы об этом узнали?

— Еще тогда, в день казни, — прошептала я. — От герцога Норфолка.

— Понятно, — произнес он, — вот как раз за такие дела король и был отлучен от Церкви. Я был уверен, что должно произойти какое-то ужасное святотатство, которое заставит Папу в конце концов обнародовать свою буллу. Если Норфолк знал все заранее и сообщил вам, то наверняка об этом было известно и другим придворным. Это страшное деяние, видимо, планировалось уже давно. Слухи дошли до Рима, и у Папы Климента не осталось выбора. Разве можно вот так осквернять мощи святого?

Вдруг послышались всхлипывания. Это брат Освальд встал на колени и пытался побороть душившие его рыдания. Увидев своего вожака в таком ужасном состоянии, остальные монахи страшно перепугались. Один из них опустился на колени рядом и стал его утешать:

— Может быть, мы еще сможем помешать этому? А что, если отправиться туда прямо сейчас, опередить людей короля и убедить настоятеля отдать нам мощи святого Томаса, чтобы переправить их в безопасное место?

— Боюсь, настоятель Кентерберийского собора, — сказал брат Эдмунд, — не пойдет нам навстречу. Он не осмелится бросить вызов самому королю.

Но цистерцианцу это предложение явно пришлось по душе. Слезы у него на щеках высохли как по волшебству и брат Освальд горячо воскликнул:

— Но мы все равно отправимся в Кентербери! Вот что, — сказал он, вставая, — давайте придем туда в ту же ночь, что и люди короля. Подождем, когда они выйдут со священной ракой, и отберем ее.

— Да! Да! — вскричали остальные.

Всем очень понравился этот план, а мне он показался чрезвычайно опасным. Да, я, конечно, могла понять их страстное желание совершить подвиг во имя веры. Неукротимая ненависть короля к Церкви порождала лишь глубокое отчаяние. А этот замысел притуплял душевные муки. Снова появлялась надежда. Но одолеть королевских солдат? Я посмотрела на брата Эдмунда: он должен попытаться отговорить цистерцианцев от этого отчаянного предприятия. Но вместо этого мой друг неожиданно объявил:

— Я тоже пойду с вами.

Я бросилась к нему:

— Умоляю, выслушайте меня, брат Эдмунд. Разве нас не учили: «Вооружись не мечом, но молитвой. Облачись не в красивые одежды, но в смирение».

Он обернулся ко мне. Глаза его горели тем же холодным огнем, что и у брата Освальда, напоминая два алмаза.

— Слишком долго мы предавались смирению, сестра Джоанна. Сами видите, что с нами в результате стало. Я должен идти.

— Но, брат Эдмунд, вас же всех перебьют. Вы же не знаете, на что способны люди короля. А я знаю.

— Даже если я и погибну, то, по крайней мере, попытаюсь помешать исполненному злобы и ненависти деянию Генриха, этому страшному богохульству! И тогда жизнь моя будет прожита не зря! Неужели вы не понимаете, сестра Джоанна? — страстно проговорил он. — Вы, как никто другой, знаете, чего стоило мне пять лет назад присягнуть королю и принять «Акт о супрематии». [14] «Акт о супрематии» — документ, принятый парламентом в 1534 году и провозгласивший Генриха VIII единственным верховным земным главой Церкви в Англии. Вскоре был принят «Акт об измене», согласно которому лица, отказавшиеся под присягой признать «Акт о супрематии», объявлялись государственными изменниками. Тем самым я отрекся от его святейшества Папы. И с тех пор не знаю благодати, истинной благодати Божией. Я проявил слабость, я испугался пыток и смерти. Я дал клятву. И чувствую, что не могу больше жить с этим.