Валерия Вербинина - Одна ночь в Венеции

– Нам он ничего не сказал, но я слышал, что месье вроде бы сначала остановился в «Мимозе», а потом переехал в гостиницу «Эдельвейс».

Мерлен поблагодарил портье и отправился в «Эдельвейс». Там ему, едва инспектор сказал, кого ищет, сообщили, что постоялец никуда сегодня не выходил, но уже не раз грозил им скандалом, если к нему пустят представителя прессы. Некоторые журналисты бывают излишне навязчивыми, а служащим гостиницы вовсе не хочется терять клиента, который своим пребыванием сделал их заведению шумную рекламу.

– Я не журналист. Передайте месье Ковалевскому, что его хочет видеть инспектор Мерлен из Парижа. Меня прислал комиссар Папийон, который ведет расследование убийства его брата.

Имя знаменитого комиссара оказалось как нельзя кстати. Портье немедленно отправил одного из своих помощников проведать постояльца, и тот, вернувшись, сообщил, что господин готов принять посетителя.

– Как его здоровье? – спросил инспектор.

Слуга пожал плечами.

– Месье отказывается иметь дело с докторами. Уверяет, что все они жулики и мерзавцы. По его словам, он мечтает только об одном: дожить до той поры, когда схватят убийцу его брата. Все остальное ему совершенно безразлично.

Помощник портье проводил инспектора до дверей номера Анатоля, постучал, громко объявил имя Мерлена и впустил молодого человека внутрь.

– Больному трудно самому открывать дверь, – пояснил слуга. – И вообще трудно ходить, он сразу же начинает задыхаться.

Прикрыв створку, провожатый удалился, а инспектор наугад двинулся через гостиную.

– Я здесь! – долетел до него слабый голос.

Войдя в спальню, Мерлен увидел человека, лежащего в кровати на высоких подушках. Анатоль Ковалевский был на шесть лет младше своего брата, но его явно состарила болезнь. На щеках у него цвел лихорадочный румянец, а тело то и дело сотрясал судорожный кашель. Окна спальни были наглухо зашторены, и, так как из-за этого в комнате царил полумрак, горела электрическая лампа. Ее неяркий свет отбрасывал на большую кровать и на лицо больного желтоватые блики.

Когда Мерлен вошел, Анатоль как раз дрожащей рукой надевал очки. Приладив их, Ковалевский-младший недоверчиво воззрился на инспектора.

– Вы полицейский? Надо же, на вид моложе меня… Но вы точно не из газеты, а?

– Нет, что вы!

– Конечно, убийство русского графа в Париже – настоящая сенсация… – Анатоль злобно скривил рот. – Ваши документы при вас? Давайте их сюда!

Мерлен, про себя дивясь оказанному ему приему, подал графу свои бумаги и документ, которым его снабдил Папийон – на случай, если по какой-либо причине придется просить помощи местных властей. Тяжело дыша, Анатоль изучил представленные ему «верительные грамоты» и наконец соблаговолил вернуть их посетителю.

– Садитесь, прошу вас.

Больной откинулся на подушки. Лицо у него было совершенно измученное.

– О чем вы хотели меня спросить? Должен вас предупредить: еще в Париже доктора запретили мне много разговаривать, так что не тратьте время на ненужные отступления.

– Как вам будет угодно, месье. – Мерлен придвинул свой стул к столу, достал бумагу и ручку. – Должен вас тоже предупредить: разговор у нас официальный, потому что…

Анатоль нетерпеливо мотнул головой.

– Разумеется. Вы ведь приехали сюда не для того, чтобы попробовать швейцарский сыр… – Больной закашлялся и, вытащив платок, прижал его ко рту. – Начинайте!

– Итак, вы – Анатолий Ковалевский, родились в Петербурге в 1877 году, русский подданный, профессии не имеете. Верно?

– Все верно.

– До недавнего времени жили во Франции, лечились от туберкулеза…

– То во Франции, то в Швейцарии, – поправил Анатоль. – А от туберкулеза, к вашему сведению, вылечиться невозможно, если он зашел так далеко. – Граф кашлянул и, скомкав покрасневший платок, спрятал его. – Подайте мне стакан воды, пожалуйста… Вода в графине на столе.

Мерлен с готовностью исполнил его просьбу.

– Вам все же надо лечиться, месье. Я знаю, что с чахоткой трудно справиться, но ведь бывали случаи…

– Я уже лечусь, будьте спокойны, – ответил Анатолий, показывая на коробку пилюль, о которых даже далекому от медицины Мерлену и то было известно, что они – чистое шарлатанство. – И мне гораздо лучше, чем было, когда я только прибыл в Швейцарию. – Больной снова закашлялся.

– Если вам трудно разговаривать…

– Нет, поговорим именно сейчас, – невесело усмехнулся Анатоль, – потому что вовсе не уверен, что доживу до завтра, к примеру. Я, конечно, мечтаю дожить до того момента, чтобы убийце моего брата отрубили голову, но…

Ковалевский-младший пожал плечами. Руки его, лежавшие поверх одеяла, были совсем худые, с проступившими на них синими венами.

– Хорошо. Тогда я постараюсь быть как можно более краток. Вы хорошо знали вашего брата?

– Да.

– У вас были хорошие отношения?

– М-м… Не совсем. Видите ли, мы обыкновенная русская семья. Знаете, что это такое?

– Э… пожалуй, нет.

– Тогда я вам скажу. – Анатоль завозился в постели, поудобнее прилаживая подушку. – Два главных качества, которые характеризуют наши семьи, можно передать так: недружность и вечные раздоры. В сущности, это две стороны одной медали – неумения уживаться. Хуже всего, когда раздоры возникают из-за денег, но чаще свара начинается, что называется, на ровном месте. Из-за какого-нибудь пустяка ведутся целые домашние войны. Теща воюет против зятя, муж против родственников жены, жена против его родичей, старшие воюют с младшими, братья с сестрами или друг с другом. – Граф вздохнул. – Если меня сейчас спросить, из-за чего мы с братом ссорились, я и не вспомню. Но в тот момент был уверен, что совершенно прав, что имею право вести себя так, как веду. Я понятно излагаю?

– В общем, да.

– Иногда Павел казался мне невыносимым. Порой говорил какие-то вещи, которые меня задевали. Но теперь, когда вспоминаю, сколько он для меня сделал… Господи, каким же я был дураком! – тоскливо проговорил Анатоль, качая головой. – Но уже не могу попросить у него прощения за те огорчения, которые ему причинил. Впрочем, – добавил больной совершенно другим тоном, – это тоже наша русская черта. Мы ужасно любим сделать гадость, а потом каяться. Вместо того чтобы, как вы, европейцы, не делать гадостей, чтобы не было причин вымаливать за них прощение.

Мерлен кивнул. В голове у него мелькнуло, что русский характер и в самом деле чертовски запутанная штука.

– В общем, мы еще не отполированы цивилизацией настолько, чтобы понимать границы своего и чужого пространства. Но если кто-то извне вдруг задевает нас, он диву дается, как такие разобщенные и недружелюбные, скажем прямо, люди сразу же оказываются способны сплотиться, чтобы дать отпор. Вот когда на нас нападают – как когда-то ваш Наполеон, к примеру, – тогда мы бьемся до последнего, оставляя после себя буквально выжженную землю. А в обычной жизни мы равнодушные, замкнутые на себе эгоисты. Каждый народ эгоистичен по-своему, но русский эгоизм – нечто совершенно особенное. Выглядит он примерно так: было бы мне хорошо, а весь остальной мир пусть катится к черту. Поэтому в России никого не уважают – ни правительство, ни полицию, ни науку, ни прессу, ни даже графа Толстого. Мы безразличны к любым вопросам, которые не затрагивают напрямую наш маленький мирок. У нас нет гражданского общества, потому что таковое противопоказано нашему национальному характеру. Правда, в последние годы происходят кое-какие сдвиги, но, по-моему, они приведут только к…