убийство на улице Длинной или Первое дело Глюка

И опять – произведение искусства был тот список, даже черкать по нему, вопросы ставить казалось кощунственным. Потому черкали черновик, написанный не таким красивым, но все же разборчивым почерком Заславского.

В тот вечер госпожа Новикова устроила что-то вроде званого ужина по случаю обустройства на даче: комнаты вымыты, мебель, взятая напрокат, расставлена, кухарка Агафья приладилась к незнакомой плите. Пригласила госпожа Новикова своих партнеров по негоциям: Синявского (с супругой), Захарова (тоже с супругой) и Цванцигера (Людвига Карловна Цванцигер, супруга последнего, будучи в интересном положении, не выезжала). Была также подруга Новиковой госпожа Воробейчик с мужем, и брат означенного мужа, холостяк. Присутствовали и пасынки Новиковой, и старшие дочери, разумеется, с гувернанткою, а также и управитель Зотиков. Студента не звали, ужин ему Параня носила во флигель.

После ужина чай пили на террасе, а потом детей отправили спать. Синявский, Захаров, Цванцигер и Зотиков сели за вист на веранде, дамы и братья Воробейчик ушли в комнату, спасаясь от комарья, госпожа Воробейчик музицировала (в комнате стоял рояль, тоже, разумеется, взятый напрокат, но недурного звучания), пела арии из модных опереток. Мамзель вскоре после ужина удалилась, и Новикова ее больше не видела.

Слуги, поужинав, сидели возле летней кухни – там стол стоит, и лампу по вечерам хозяйка позволяет выносить. Играли в дурачка, после свет погасили и разговаривали. Мамзель тоже никто не видел.

— Так что, — сказал Константин Аркадьевич в заключение, — выходит, что студент последний с мамзелью беседовал.

Прыщ, появившийся наконец с долгожданным квасом, прервал его рассуждения.

— Еще из города, теперь из суда, хотят видеть…

Но Прыща уже оттеснили в сторонку два молодых человека, оба в партикулярном платье.

Тот, что ростом пониже (горбоносый красавец, лицом смугл, глаза бархатные, карие, с поволокою) отрекомендовался помощником судебного следователя окружного суда. И предписание предъявил.

— Опоздали, господин Згуриди, — язвительно сообщил товарищ прокурора. — Дело взято под контроль прокуратурой, когда доведем до конца, передадим в суд. А уж прессе в вашем лице, господин Квасницкий, здесь и вовсе делать нечего!

Тот, что ростом повыше, тоже красавец, но в ином, русском духе: румян, голубоглаз, белокож, и в плечах косая сажень, — улыбнулся со снисходительной ленцой:

— Можно подумать, что таможне в лице господина Глюка может быть какое-то дело до убийства…

Тут Константин Аркадьевич поглядел на давешнего молодого человека в партикулярном с любопытством. И с надеждой. О господине Глюке ходили в городе разговоры, что может он распутать любое, самое что ни на есть темное преступление. А так – ничего особенного, бледный, тощий, плечики узенькие… Но Константин Аркадьевич, тут же придумав особенно проницательный взгляд известного распутывателя узлов (хоть прежде, пять минут назад ничего неординарного во взгляде Глюка не замечал), успокоился.

— Господин Глюк здесь находится в качестве консультанта, по приглашению товарища прокурора, коллежского асессора господина Понятковича, — все так же язвительно проговорил Жуковский. — Вас же, Квасницкий, как я понимаю, никто сюда не приглашал.

— Да будет тебе, Жуковский, лучше бы квасом угостил, — сказал Квасницкий, усаживаясь. — Обязуюсь на все, по поводу убийства написанное мною ли, кем из сотрудников, вначале предъявлять вам для одобрения и разрешения, — он торжественно поднял правую руку, будто присягу приносил.

Згуриди же, в пререкания не вступая, взял стоявший в сторонке стул, поставил рядом со столом, за которым товарищ прокурора сидел, вытащил из кармана летнего светлого пиджачка пенсне в золотой оправе, вздел на нос – и сразу же из красавца превратился в самого что ни на есть серенького судейского, сутулого и тщедушного.

— Нуте-с, что у нас тут? План? — и Константину Аркадьевичу, вкупе с Акинфием Мефодьевичем пришлось еще раз разъяснять, где на даче какие постройки, и где нашли тело, и по каким соображениям были задержаны студент, садовник и прислуга.

— Все же не понимаю я, — сказал судейский, вникнув, — почему вы так решительно отрицаете возможность проникновения на дачу постороннего? Семен, по вашему утверждению, бродил по саду ночью, и исключительно со стороны переулка и задней стены. А если неизвестный проник с вечера и затаился ну вот хотя бы в жасминовых кустах? Или же перебрался через забор со стороны дачи Загоскина?

— От господина Загоскина никак невозможно, — возразил Акинфий Мефодьевич. — Там курятник, весьма хлипкий, ежели кто-то оттуда лез, куры переполошились бы. И господин Загоскин собак держит, очень свирепые псы, хоть и беспородные, ночью бегают по участку. Загавкали бы.

— И потом куда бы сей неизвестный утром девался? Семен спать так и не успел лечь, когда Агафья раскричалась, а после уж переполох поднялся, — сказал околоточный надзиратель.

— Да через забор мог перелезть, вот тут, с фасада, или даже калитку изнутри отворить, да и выйти.

— Опять же невозможно, калитку на ночь на замок запирают. А через забор, пожалуй, что и мог.

— Ну, вот видите, — сказал судейский с укоризною, — кто угодно мог пробраться и убить. А вы студентов хватаете!

— А скажите, письмоводитель, — спросил вдруг Глюк, — почему это вы помощника садовника все время шибеником называете?

Акинфий Мефодьевич засмущался, понурился, ириску во рту покатал, сказал:

— Да уж так…

Потом глянул косо на околоточного надзирателя и добавил:

— Константин Аркадьич у нас недавно, не знают еще… Это ведь Костька сады обносит, с Криворучкой, молочницы Павки Криворучихи младшим сынком. Тот, Криворучко, постарше, однако заводила всему Костька. Семен, конечно, ни сном, ни духом, простая душа. Но сад он не напрасно сторожит, Костька и его обнесет, стоит только Семену попустить. И телятей невинным прикинется.

— То есть малолетний свидетель оказался еще более ненадежным: уголовный элемент подрастает, — задумчиво произнес Жуковский. — А соврать он мог?

— Мог и соврать – почему ему не соврать? А только вот зачем?

Вопрос был, конечно, риторический, и ответа не требовал.

Но даже если бы и требовал, то все равно никто ничего и вымолвить бы не успел, потому что из-за двери раздался шум, и гул, и топот, и громкий начальственный чей-то голос, Константину Аркадьичу незнакомый.

И не успел околоточный надзиратель шагу к двери сделать, чтобы глянуть, что там такое, как дверь распахнулась, и на пороге явился…

Батюшки!

Сам, сам полицмейстер, Михал Дмитрич Воскобойников!

И в гневе: лицо красное, как бурак, бакенбарды взъерошены, усы встопорщены, чело нахмурено!