убийство на улице Длинной или Первое дело Глюка

Ах, общественности? Ну так привлечем! — мадам Квасницкая, мама Лени Квасницкого, приходилась родственницей самой мадам Лискович. Родственницей не очень далекой – двоюродной сестрой, и, в отличие от господина Понятковича, родство не признающей. Но как раз это-то непризнание относилось к тому роду препятствий, каковых в случае надобности просто не замечают. Да еще такая удачная оказия — супруги Квасницкие уехали на Кислые Кавказские Воды, а газеты ("Коммерсант Юга" и "Вестник Юга") господин Квасницкий оставил на сына Леню.

А дальше уже было совсем просто: Леня, по своей журналистской практике знакомый с почти всеми большими людьми города, поехал к Цванцигеру, обеспокоенный судьбой родственника (получается, что студент Горохов, подозреваемый в убийстве, приходился Лене троюродным братом). Цванцигер, заломив ручки, закричал, что не хочет иметь с этим делом ничего общего, и жалеет, что пустил на дачу чужих людей, и вообще он эту дачу продаст, а купит новую, в Люстдорфе или даже на Каролино-Бугазе…

Но, покричав, дал записку к госпоже Новиковой; и Леня Квасницкий был в тот же вечер на даче принят, обласкан, напоен чаем; и томная, изнывающая от жары Елизавета Александровна поведала Квасницкому о смерти "бедняжки Мими", и о странном околоточном, похожем на парикмахера, и с надушенными, как у парикмахера, усами, и о том, как увели студента, и прислугу, и "этого звероподобного садовника"…

Леня Квасницкий госпожу Новикову очаровал (в родстве со студентом он, конечно, Елизавете Александровне не признался).

Прощаясь, госпожа Новикова протянула ему пухленькую ручку для поцелуя, и пригласила заходить, буде он окажется в этих краях.

Поломавшись, Квасницкий все-таки поведал Глюку историю вчерашнего своего визита в госпоже Новиковой, и закончил речь как раз когда они подошли к воротам дачи, прекрасным чугунным воротам, на которых изображены были какие-то неведомые геральдические звери с крыльями и завитыми ленточкой языками, а вокруг зверей – цветы и листья. Задними когтистыми лапами звери упирались в чугунные завитушки, а в передних левый держал свернутый в трубочку пергамент (из чугуна, разумеется), а правый – развернутую чугунную грамоту, на которой сияли золотые буквы: "Генрих Цванцигер", по-русски, а ниже – то же самое по-немецки. Под золотыми буквами голубой масляной краской приписано было: ул. Длинная, 45.

— Какая лаконичность, — восхитился Квасницкий, — какая сила в этих названиях! Улица называется "Длинная", а переулок "Короткий". Полет фантазии!

— Ну, — сказал Глюк, — в этом фантазии все же больше, чем у петербуржцев с их линиями: "первая, вторая…"

Возле ворот, под козырьком (для защиты от дождя) висел свитый из проволоки хвостик звонка.

На звонок откликнулись не сразу; хвостик пришлось дергать три раза, когда, наконец, появился подросток в галошах на босу ногу, в холщовых штанах и по пояс голый: "шибеник Костик".

— А пускать никого не велено, — сказал он, глянув на молодых людей исподлобья быстрыми глазами. — Полицмейстер с утра был, приказал, чтобы никого…

— Мы с Феликсом Францевичем давние знакомые барыни, с личным визитом, — веско, с расстановкой произнес Квасницкий. — Да я ж вчера был, не помнишь, что ли?

За чугунными воротами просматривались клумбы с каннами, петуниями и резедой, двухэтажное здание дачи.

На веранду выскочила горничная в темном платьице и фартуке с наколкой, потом скрылась в доме, и через минуту появилась опять, сбежала со ступенек и направилась к воротам.

— Костя, впусти! — крикнула она, — барыня велели!

— Ну, да, — проворчал Костик, — околоточный же потом мне ухи открутит, а не барыне…

Но ворота открыл.

Тяжелые створки подались бесшумно и легко на хорошо смазанных петлях.

Горничная, чуть присев в приветственном книксене, повела гостей вокруг дома по выложенной лавовыми плитками дорожке, обсаженной со стороны огорода низеньким буксом. В одном месте букс был изломан.

— А ну постой-ка, милая, — сказал Квасницкий. — Как я понимаю, это здесь нашли мадемуазель, верно?

— Нет, сударь, чуть подальше, тут бы ее сразу заметили.

Чуть подальше от дорожки росли высокие кусты укропа, пошедшего уже в семя. Один куст был сломан.

— Нынче полили, а то господин околоточный надзиратель прежде не велели, — сказала горничная. — Та следов уж и не видно.

Резкий крик "Маша!" донесся из глубины сада.

— Барыня гневаются. Не изволите ли пройти, господа хорошие?

Господа изволили, и Маша повела их дальше, по лавовой дорожке, мимо деликатно спрятавшегося в высоких кустах жасмина сортира, между сливовыми деревьями, увешанными круглыми пока еще зелеными сливами, под вишней, плоды с которой были уже сняты, только далеко в вышине краснели кое-где переспелые вишенки.

А возле каждого дерева (немецкая точность то ли Генриха Михайловича, то ли Людвиги Карловны) торчит из земли палка, а к палке прибита дощечка, а на дощечке аккуратными буковками начертано, какой породы дерево, какого сорта, когда посажено, когда привито, да к тому же на двух языках: на немецком (для хозяев) и на русском (для Семена).

Дорожка под вишней ("Шпанка") резко свернула, и впереди, за ягодником (крыжовник, смородина красная, смородина черная, кизил) и за затененной лужей – прудиком, надо думать, – они увидели круглую беседку на возвышении.

Беседка выкрашена была розовым с золотом, и увита чахлым диким виноградом.

Прудик в тени огромного ореха, росшего за забором, на даче мадам Штранц, "зацвел", подернулся зеленью, и в воздухе пахло тиной. Комары зудели злобно даже сейчас, днем, и Феликс Францевич с Леонидом Борисовичем, раздавив одного-другого, ускорили шаги.

Госпожа Новикова сидела в раскладном деревянном кресле и обмахивалась надушенным платком.

Была госпожа Новикова очень смело декольтирована и немилосердно перетянута, так что излишки ее телес, выпирая над корсетом, не могло замаскировать даже искусно скроенное платье.

— Ах, господин Квасницкий, — заворковала она, поднимаясь с кресла и протягивая руку для поцелуя, — и с приятелем! Не могу передать, как рада я вас видеть! Такая жара, такая скука!

Леня чмокнул ручку, представил друга, расписывая его заслуги реальные и вымышленные, не забыл упомянуть и о подвигах Глюка в расследовании преступлений. Феликс Францевич поморщился, но спорить не стал.

Госпожа Новикова кивала, сеяла взгляды и улыбки, щурилась слегка – наверное, чтобы морщинки в углах глаз были не так видны.

И все ворковала, и все щебетала, и даже мурлыкала, жалуясь на жару, на скуку, на комаров, на ужасное происшествие, случившееся с милой, милой мадемуазель Мими, и на дороговизну, в которую трудно поверить, кружка молока – две копейки! фунт мяса – десять копеек!..