убийство на улице Длинной или Первое дело Глюка

— То есть ты хочешь сказать, что убийцей была женщина? Слушай, а ведь очень логично! — встрепенулся Жуковский. — Горничная и лакей. Никакого сговора между ними не было, все получилось случайно, спонтанно. Они убирают посуду, украдкой целуются – здесь их никто не видит, остальная прислуга в кухне, а горничная Маша, как я понимаю, посвящена в тайну. Мадемуазель Рено моет руки в коридорчике и слышит звуки поцелуев. Возможно, что и видит – если в коридоре было темно, а в буфетной горела лампа, то через кисею ей все прекрасно видно. Возможно, она не смогла сдержать крик негодования – для гувернантки, старой девы вид целующейся парочки был, должно быть, отвратителен.

— Жорик, но ты же читал протокол вскрытия! — возразил Глюк. — Она же вовсе не была старой девой, доктор написал, что она рожала хотя бы раз.

— Ой, все равно! — отмахнулся Жуковский. — Даже еще хуже – бывшие грешницы смотрят на грешниц нынешних с завистью: им же самим уже нельзя! И оттого обличают порок куда яростней, чем те, кто никогда не грешил. Да, так она вскрикнула, или же сказала что-то обличительное, пригрозила поставить в известность барыню. Горничная бросается на гувернантку, пытается ее задушить, та вырывается; горничная хватает топорик, наносит рану: девушка слабая, удар получается неопасный. Гувернантка убегает, и тут уже ее догоняет лакей и добивает ударом по голове…

— Чушь, — сказал Згуриди. — Целоваться – не такое уж большое преступление, чтобы из-за такой тайны убивать человека. Что им грозило? Ну, выгнала бы их хозяйка – а так им светит каторга. И ты хочешь меня убедить, что после убийства молодая семнадцатилетняя девушка всю ночь проводит со своим сообщником, любуясь луной и звездами? Чушь! Тебе бы повести детективные писать, на манер Конан Дойла.

— Да, — добавил Глюк, — если бы было так, как ты говоришь, то мадемуазель бежала бы не в огород, а в комнату, туда, где люди, позвала бы на помощь, наконец. А так она пятилась, и пятилась в сторону огорода. Похоже, что убийца затащил ее в буфетную и загородил собой дверь в комнату, поэтому мадемуазель и спасалась таким путем. Я думаю, свет горел как раз в коридорчике, а в буфетной света не было, слуги, бросив посуду, ушли в летнюю кухню – ужинать, болтать и играть в дурачка. Значит, убийца боялся мадемуазель, потому что она могла его выдать: либо что-то о нем (о ней) знала, либо услыхала что-то, но очень серьезное. Например, сговор с целью убийства хозяйки дома с последующим ограблением. И – нет, я не думаю, чтобы убила гувернантку обязательно женщина. Убийцей мог быть подросток. Мог быть мужчина маленького роста.

— Ой, Феликс, ну что ты от Жорика хочешь! — сказал Згуриди. — Прокуратура избрала для себя обвиняемого, вернее, обвиняемых. Теперь Жуковский будет давить в этом направлении.

— Ну, у них имеется мотив и возможность, — сказал Жорик, поразмыслив. — А больше никаких мотивов я ни у кого не вижу.

— Если ты их не видишь, — заметил Феликс Францевич, — это еще не значит, что их нет.

Жуковский слегка надулся и желчно осведомился:

— А кого в качестве обвиняемого выбрал для себя суд? В каком направлении будет давить господин Згуриди?

— Господин Згуриди не будет давить ни в каком направлении. Суд не избирает обвиняемых, суд рассматривает доказательства преступления.

Они еще немного пофыркали друг на друга, стравливая пар. Феликс решил немного прогуляться и через несколько шагов набрел на летнюю кухню, где кухарка, позевывая и протирая кулаком заспанные глаза, собиралась мыть посуду. И, кажется, ужасно обрадовалась возможности поработать языком, а не руками.

И Феликс Францевич получил полный отчет о событиях: как Агафья (кухарка) вышла на огород за укропом, и как лежала бедная мамзель, и как у Агафьи "сердце оторвалось", и теперь во весь день "трясутся нервные жилки", отчего она, Агафья, (с дозволения барыни, конечно) вынуждена пользовать себя горячительным дважды на день, а иначе вся стряпня ее пригорает или оказывается пересоленной.

И про тот вечер, вечер преступления, подробно поведала Агафья: и как на мамзели "лица завовсе не было", и была она совсем белая, почти зеленая, и ей, Агафье, говорила, что "тяжко мне", и что "беду чую". Правда, расспросив поподробнее, Феликс Францевич выяснил, что в тот день Агафья с мадемуазель Рено не виделась, потому что работы у кухарки было чрезвычайно много, званый же ужин! И меню во всех частностях изложила, причем сыпала французскими наименованиями блюд, чтó тот повар в столичной ресторации, тут же, впрочем, поясняя, что сие наименование означает, если по-русски. К примеру: "Консоме, стало быть – ну, отвар из говяжьей кости, белком оттянутый, да к нему расстегайчики с говядиною и с рыбою; потом филе ле бургунь — телятина отбивная то есть, с молодой картофелью…"

И – да, конечно, укропчиком присыпанной, и вообще она, Агафья, укроп обожает, особенно когда огурцы солит, добавляет щедро; и барыня тоже укроп любит и в применении его Агафью поощряет. Правда, теперь, после мамзелиной смерти, ей, Агафье, на укроп и глядеть не хочется, но барыня говорит, что все то – блажь, и велит приправлять стряпню укропом, как и прежде.

А утварь – нет, с собой не везли, хозяева позволили здешней пользоваться, хотя ей, Агафье, сподручнее было бы со своими, привычными котлами-сковородками управляться. Вот только ножи она все же захватила, а все остальное – здешнее, хозяйское, и секачка тоже.

После разговора с кухаркою Глюк вернулся к огороду.

Прокуратура и Суд совместно облазили грядки, и согласились на том, что следы были преступником (или же сообщником оного) уничтожены. Мотыгой, или лопатой, или граблями — эти садово-огородные инструменты стояли, прислоненные к боковой стенке нужника. Во что превратились светлые брючки Згуриди и летний его пиджачок, не говоря уж о штиблетах, можете себе представить! Да и чиновничий мундир Жуковского пострадал. А главное – напрасно, потому что полиция уже пришла к такому же выводу.

Полицмейстер явился вскоре, и настроение у него (при виде любопытствующего Глюка) не улучшилось. А уж заявленная в качестве орудия убийства кухонная утварь и вовсе довела до исступления: глаза налились кровью, усы зашевелились гневно; однако, сдержался Михал Дмитрич, сказал только: "Проверим", и секачку изъял – с разрешения хозяйки дома, разумеется.

Зато язвительно, и с некоторым удовольствием даже сообщил, что полицией установлено наличие на грядке, на влажной земле, двух отпечатков ног, уничтоженных при помощи – не мотыги, лопаты, или грабель, нет! – палочкой кто-то эти отпечатки перековырял, и палочка эта, найденная тут же, уже приобщена к делу в качестве улики.

И удалился, бурча, и с огорода было слышно, как наорал полицмейстер на городового, поставленного у ворот дачи, чтобы не пускать туда посторонних – видно, отлучался городовой по какой своей надобности, когда пришли к госпоже Новиковой молодые люди.