Владимир Апаликов - И Аз воздам

Если Бог един в горних высях, то почему был замучен батюшка Аввакум, служивший ему истово и непреклонно? Так ли важно, с какой службой приходить к Господу? Не является ли главным уже то, что ты приходишь к Господу? Разве имеет значение, какими путями приходишь?

И ещё вопрос, которого он боялся и сам: стал бы батюшка Аввакум мучить и казнить своих преследователей, если бы имел такую власть? Боялся до обморока ответить себе: по всему выходит, да, стал бы. Может быть ещё и пуще. Но ведь Бог звал к миру, к любви между людьми. В том числе, и к врагам своим. Так как же совместить несовместимое?

Как же совместить?

Кружилась голова у мальчика, раскалывалась от невозможности выстроить ясную и понятную картину мира. Как же жить, как жить среди людей?

Савватий имел глупость обратиться с мучительными вопросами к деду, был жестоко высечен, на месяц переведён на хлеб и воду. Каждый вечер он выстаивал коленями на соли в тёмном углу. Но наказание лишь подстёгивало его размышления.

Он посещал приходскую школу при Рогожском храме. Не найдя ответов дома, обратился со своими вопросами к учителю, старенькому священнику отцу Евтихию. Тот разъярился так, что его чуть не хватил удар. Последовал донос родителям с прибавлением уничтожающих характеристик как образа мыслей мальчика, так и разврата, видимо, царившего, по мнению отца Евтихия, в доме Савватия Прохорова.

Снова — порка, снова — тёмный угол, житьё впроголодь. И — побег из дома в неполных 15 лет.

Он сумел устроиться на небольшую фабрику ёлочных игрушек с ласковым названием «Ёлочка». Управляющего подкупил облик застенчивого, чистенького мальчика с искренним взглядом. Савватий устроился жить в бараке при фабрике, где было скученно до невозможности. Постоянно кто-то плакал, кто-то пил и непременно кто-то дрался.

Савватий, однако, мало обращал внимания на житейскую суету. В своём уголке он прибил небольшую полку, поставил на неё несколько книг, приобретённых на развале у Кузнецкого моста. Читал и думал, думал, думал…

Однажды, возвращаясь с работы домой, он увидел над подъездом в одном из домов вывеску: «Вечерняя школа для рабочих». Из распахнутых по случаю летней духоты окон на первом этаже доносились возбуждённые голоса, жарко о чём-то споривших. Савватий, не сдержав любопытства, подошёл вплотную к окну, заглянул. В большой комнате за огромным столом сидели люди. Одни что-то писали в тетрадях, другие слушали, третьи возбуждённо жестикулировали, стараясь перекричать друг друга.

У доски, скрестив на груди руки, стоял молодой человек — курчавый, в маленьких очёчках. Он слушал, улыбался, качал головой. Поднял руку — моментально наступила тишина.

— В спорах, разумеется, рождается истина, и всякие роды сопровождаются криками, — весело сказал он. — Но, как правило, кричит лишь одна роженица, все остальные, присутствующие при сем процессе, всеми силами помогают ей. Иначе, собственно, есть риск потерять младенца. Поэтому давайте соблюдём порядок. Кто у нас будет рожать первым?

В комнате дружно захохотали. Засмеялся и Савватий. Курчавый увидел его.

— Что же вы там стоите, молодой человек? Может быть, вы желаете родить?

— Желаю, — неожиданно для себя самого отозвался Савватий.

— Тогда прошу к нам. Прошу!

Так Савватий познакомился со студентом Московского университета Ярославом Емельяновым. От него получил наконец ответы, породившие новые вопросы. И ещё, и ещё…

И главный ответ, объясняющий все его мучительные недоумения, состоял в том, что никакого бога не существует. Не мог милостивый, всемогущий бог, каким его рисуют церковники всех мастей, допустить, чтобы столько зла царило на земле, чтобы повсеместно страдали люди, совсем этого не заслуживающие.

Бога и правда нет. Ни на небе, ни на земле. А раз так, то люди сами должны установить справедливость в мире, где они живут. И служению этой великой цели каждый должен отдать всего себя без остатка.

Савватий без оглядки с чистым горячим сердцем пошёл в революцию. Когда Ярослав позвал его записываться в отряд Красной Гвардии, он не раздумывал ни секунды. И попал в Хитрованский отряд Красной Гвардии имени Карла Энгельса.

В ту ноябрьскую ночь он был четвёртым у Марии.

У Марии начинали слипаться глаза. Поезд неспешно постукивал на стыках, вагон чуть-чуть качало, пассажиров клонило в дрёму. Время катилось к полуночи.

— Скажите мне, господин Игнатьев, о чём всё время совещаются мой муж и ваш патрон? — Мария усилием воли преодолела сонливость, забралась с ногами на сиденье, накинула одеяло.

В купе они были вдвоём с Владимиром — граф и Радек устроились в соседнем, их не было уже полчаса.

— Разве вам скучно со мной, дорогая Мария? — как всегда в разговоре с красивыми женщинами, Владимир начинал говорить немного в нос. Машу это очень смешило.

— Ну что вы! Конечно, нет. Но, право же, интересно. Как только они сходятся, сразу начинаются секреты, секреты, секреты. Что за секреты такие?

— Государственные дела, милая Машенька. Вы мне позволите так называть вассс? — последнее слово мало того, что прозвучало с неимоверным прононсом, но ещё продлилось и присвистнуло в конце.

Маша энергично закивала, соглашаясь. Киванье было вынужденным — если бы она попыталась заговорить, то всё равно не смогла бы — душил смех.

— О, как мне хотелось бы иметь самые тайные секреты с вами, чтобы иметь возможность обсуждать их наедине, — Владимир принялся развивать достигнутый тактический успех. — И так долго, так долго, как только возможно. Простите мне мою, быть может, дерзость, но le destin aide les personnes courageusesss, — опять свистнул в конце.

Это было уже слишком. Мария взорвалась хохотом, успела, однако, предпринять отвлекающий маневр: вскрикнула, показывая пальцем за окно:

— Смотрите… там… такой смешной… такой…

Владимир приплюснул нос к окну, вглядываясь в густую темень. Недоумение прочно поселилось на красивом лице его.

— Я ничего не вижу, там темно…

— Наверное, показалось. Простите меня ради Бога, — еле успокоившись, сказала Мария. — А вы, следовательно, считаете себя смелым?

— Почему? — не понял Владимир.

— Но вы же сами сказали. Вот только что. На французском: судьба помогает смелым.

— Ах, да. То есть, я не то чтобы… Это может показаться… А, впрочем, да. Не буду хвастать, но трусом я никогда не был.

— Я к тому, что в этом году почему-то участились нападения на советских курьеров, — как бы между прочим обронила Мария. — И именно в поездах. И именно в Польше, на её территорию мы скоро въедем.

— Думаю, вы можете быть спокойны. Вы — женщина. Причём, очень красивая, — не преминул ввернуть комплимент Владимир. — Вы находитесь под защитой трёх мужчин. И, наконец, вы — не курьер.