Владимир Апаликов - И Аз воздам

Лошадь неторопливо цокала по мостовой, что-то тихонько мурлыкал под нос извозчик. Мария оглядывала знакомые улицы, всматривалась в прохожих. Искала и не находила в себе никаких чувств. Вообще никаких. Будто попала в совершенно чужой город.

Это своё холодное безразличие она заметила ещё на вокзале. Тогда же удивилась вначале, но потом поняла, что воспоминания десятилетней давности, разбуженные Владимиром, выжгли в ней всё, что касалось прошлого. Она не хотела возвращаться в него, и то, что было связано с ним, отлетало прочь, не проникая в душу, не тревожа её.

Лишь когда увидела родной дом, с сохранившимися ажурными башенками по углам крыши, кто-то, будто куснул за сердце. Даже не укусил — дотронулся остренькими зубками. Сделалось немножко больно, сбилось чуть-чуть дыхание. Но тут же всё встало на свои места.

Мария поднялась на третий этаж, остановилась перед широкой дверью, в которую входила много-много раз. Дверь почти не изменилась, осталась солидной, внушающей уважение одним своим видом. Выдавалась вперёд витая бронзовая ручка звонка.

Ах, как любила она в детстве крутить эту умопомрачительную ручку! Тихонько прокрадывалась из квартиры в подъезд, самозабвенно начинала накручивать бронзовую завитушку, застревая пальчиками в фигурных отверстиях. Ей открывали, ворчали притворно на шалунью — она деятельно изображала раскаяние…

Боже, Боже, как немного нужно человеку для счастья!

Всё было, как прежде. Только темнел прямоугольничек на месте, где раньше сверкала золотом табличка, извещавшая, что проживает здесь князь Александр Александрович Шаховской, профессор истории. Её — Марии — родной и любимый дядя Саша, после гибели родителей при крушении поезда заменивший отца. И дорогая тётя Саша, ставшая матерью мама Саша.

На прямоугольник сейчас была пришпилена криво оторванная бумажка, один уголок разлохматился, болтался под сквознячком, тянувшим снизу от входа в подъезд. Криво слепленные буквы предписывали посетителям: «Шаховской стучять. Евсеевым званить».

Мария усмехнулась, крутанула бронзовый звонок. И ещё раз. И ещё. В глубине квартиры знакомо звякало. Забухали глухо шаги. Дверь приоткрылась, в щели показалось широкое лицо с несоразмерно маленькими глазками, обрамлённое местами рыжей порослью.

— Добрый день! — приветливо сказала Мария.

— Чё надо? — лицо не повелось на приветливость, зачугунело, окрысилось.

— Простите, пожалуйста, Александра Александровна Шаховская здесь проживает? — Мария отнюдь не утратила приветливости, даже ещё добавила её в голос.

Лицо в ответ покривилось гневно, выбросило слова, будто плюнуло:

— Ей стучать, а не звонить. Ты неграмотная, что ли? Написано же русским языком.

— Язык, положим, не очень русский, — Мария резко толкнула дверь, вошла, поставила на пол чемоданы. — Которая её комната? Покажите, пожалуйста.

Оплывшая фигура шатнулась назад, чуть не запрокинулась, но тут же начала распрямляться, лицо пошло пятнами, рот изверг надсадный крик:

— А нууу, пошлаааа вооон, шалава! Да я тебя шас…

Пухлый мужчина кинулся на Марию, вздымая волосатую ручищу. Она быстро шагнула в сторону. Но сделала это так неловко, что изящный ботик её попал между ножищ нападавшего. Да ещё и повернулся резко. Отчего мужчина начал падать, сильно наклонившись вперёд. С разгона врезался головой в косяк, сверху посыпалась какая-то труха, тело рухнуло перед дверью, издавая невнятные междометия.

На шум и крики в коридор выскочила полная женщина, затрубила благим матом.

— Убили! Убили!! Убилииии…

И ещё одна пожилая седая женщина вышла из дальней двери.

— Мама Саша, здравствуй, родная! — сказала Мария. — Как же я рада видеть тебя живой и здоровой.

— Машенька! Господи, Машенька!! Откуда ты? Как же ты?.. — женщина у дальней двери, заплакала, стала оседать на пол.

— Мама Саша! Что ты? Что ты? — Мария кинулась к ней, по пути оттолкнув толстуху, крутившую головой по всем направлениям. Подхватила тётушку, провела в комнату, вернулась за чемоданами. Пухляк поспешно отодвинулся от неё подальше. Женщина прижимала его голову к своей необъятной груди, ненавидяще пепелила взглядом обидчицу мужа.

— Вот что, граждане, — сказала Мария, изо всех сил стараясь сохранить спокойствие, — так вышло, что я поживу здесь некоторое время. Сколько — пока не знаю, это зависит от многих обстоятельств. Так что, хотим мы или не хотим, нам придётся уживаться вместе.

Я — СТАЛИН

— Нам придётся уживаться вместе, дорогой граф! — сказал Бухарин, — Хотим мы этого или не хотим, а всё равно придётся. Поскольку живём в одном доме. То бишь, под крылом у старухи-Европы. А если брать шире — на одном земном шарике.

За обширным столом они сидели трое: Бухарин, граф и Радек.

— Думаю, что с вами имеют согласиться все руководители цивилизованных стран, войны не желает никто, — заметил Вартбург. — Мир ещё не совсем оправился после мировой войны. И начать новую может только сумасшедший.

— Она уже началась, дорогой господин Вартбург, — живо откликнулся Бухарин, — она уже идёт, она полыхает вокруг наших границ.

— Простите, я есть не совсем понимаю вас. Или не знаю чего-то, что есть известно вам.

— Всё вы знаете и всё вам известно, — Бухарин чуть наклонился вперёд. — Вам просто недостаёт классового подхода в диалектике. Вы оцениваете международное положение как бы со всех сторон, думая, что это и есть так называемый объективный взгляд.

— Совершенно верно так и есть, — вставил граф. — Но разве можно как-то иначе достигнуть объективности в рассмотрении любой проблемы?

— Давайте сначала зададим себе другой вопрос: а бывает ли объективность — одна на всех?

— То есть, как? — граф даже растерялся. — Объективность — потому и объективность, что имеет учитывать позиции всех сторон.

— А вот и нет, вот и нет, тут вы ошибаетесь самым жестоким образом, — Бухарин наслаждался дискуссией, своим уверенным красивым голосом. — Есть объективность буржуазная, выгодная классу эксплуататоров, и есть объективность рабочих и крестьян, вырабатываемая трудящейся массой. Вот вы, граф, какой объективности придерживаетесь.

— Я, может быть, всё-таки недостаточно знаю русский язык…

— Я могу перевести на немецкий, — предложил Радек.

Сейчас он вовсе не был оживлён. Даже наоборот — грустен и молчалив.

— Я и сам могу перевести, — с некоторой неприязнью ответил Бухарин, — только сдаётся мне, что господин Вартбург прекрасно всё понял и без перевода.

Дверь бесшумно отворилась, в комнату вошёл невысокий человек, бросалось в глаза его изрытое оспинами лицо. Близко подошёл к графу, подал руку.

— Я — Сталин. Иосиф Виссарионович, — улыбка промелькнула под густыми усами. — Вам, наверное, тяжеловато будет выговаривать моё имя, поэтому называйте по фамилии. А вы, стало быть, господин Вартбург?