Владимир Апаликов - И Аз воздам

— Да, я грустен. Мне тоскливо оттого, что мы расстаёмся, дорогая Машенька, — сказал он, подпустив смиренной грусти в бархатные переливы баритона. — Неужели же, неужто же мы не увидимся в Москве?

— А вы очень этого хотите? — Маша тоже поиграла голосом, зарядив в него толику лукавства, которого он хотел и которого ждал. — Очень-очень хотите?

— Зачем вы спрашиваете? Зачем? — Владимир воспарил — всё катилось по испытанному, много раз изведанному руслу: сейчас эта фря-аристократка поотнекивается, потом будет свидание, ресторан и остальное. Но до чего же она красива! До чего же красива! Он ещё сгустил печаль.

— Вы смеётесь надо мной. Разве вы не видите, что я покорён, что я очарован вами?

— А вы не забыли, что я в некотором роде замужем? — лукавства в голосе красавицы стало чуточку больше, чем нужно, но он опять не заметил игры.

— Да что мне до того? Разве это может иметь хоть какое-то значение для нас?

— Для нас? — Мария остановилась, повернулась к нему, округлила глаза как бы в изумлении.

Владимир уставил взор в эти прекрасные очи, долго смотрел, надрывно дышал, полу-шепнул после долгой паузы:

— Для нассс…

Именно так выговорил: протянув «эс» и как бы поставив многоточие.

Мария не выдержала, захохотала так, что лошадь извозчика, к которому они уже подошли, вздрогнула, повернулась к подошедшим. Засмотрелась на Владимира влажными глазами. Приятный облик человеческой особи неожиданно затронул самые сокровенные лошадиные чувства. Звали её теперь Коммуния. Она жутко завидовала своим товаркам в конюшне — Марусе и Клашке, — сохранившим прирождённые имена, тосковала по своему прежнему имени — Балбеска. Смотрела на красавца, будто ждала, что он наконец-то, прямо сейчас приведёт в порядок этот пошатнувшийся мир.

Игнатьев, приняв обиженный вид, погрузил чемоданы, повернулся к Марии, с трудом ставшей серьёзной:

— Возьмите визитку, Машенька, здесь мои телефоны на всякий случай.

— Спасибо! — Мария затолкала визитку в перчатку.

— Так как же всё-таки? Буду ли я иметь несказанное, неслыханное счастье видеть вас? — не отставал Владимир. — Смею ли надеяться? О, можете не отвечать. Простите мою дерзость, но я смею, я стану надеяться. Однако, лишь от вас одной зависит, буду ли я счастлив? Буду ли? — и на совсем уже невозможном надрыве. — Что же вы молчите? Отвечайте же: буду ли?

Извозчик, ражий мужик, удивился, тоже принялся смотреть на Владимира. Даже рот раззявил. Лошадь выпустила на тротуар тягучую нитку слюны.

— Будете, — Мария еле сдерживалась. — Будет вам счастье, обещаю. Такое, что и не снилось, — вскрикнула, превозмогая смех. — Да бегите уже, вас шеф заждался! — легко поднялась на клеёнчатое сиденье. — Шею сломаешь, борода. Поехали!

Последние слова она адресовала извозчику, который неестественным образом вывернул голову уже к Марии, не сводил с неё глаз. Команда привычно подействовала, мужик нехотя уселся прямо. Кнут хлестнул круглую лошадиную спину, животина плавно взяла с места, почти не убыстряя шаг.

— А пошла шибчей, Коммуния падла! — извозчик ещё и ещё огрел кнутом кобылу. Но та, погружённая в свои мысли, даже и не подумала что-то изменить в своём движении.

Владимир что-то кричал ещё вослед, Мария не повернулась.

Савватий повернулся на другой бок — его будто что-то толкнуло. Не полностью прогнав ещё сон, стал соображать, что его потревожило. Сначала не сообразил. Всё, кажется, было, как обычно. Но нет! Не всё! У него не болела голова. Совсем-совсем не болела!

Он даже потрогал её руками, пообжимал со всех сторон. Точно! Боли, которая мучила его постоянно, не было. Мысли бежали быстрее обычного, и всё же он не мог понять, что его вырвало из сна. Огляделся. Шторы на окне шевелились под ветерком, залетавшим из открытой фрамуги. Виднелась крупная решётка, в её мокрых после дождя квадратах синело ослепительное небо, разгоралось в нём белёсое солнце.

Савва прищурил заслезившиеся глаза, сердце гулко стукнуло в груди, чуть не вырвалось наружу. Он понял! И обрадовался — его долгое ожидание заканчивалось.

В комнату, осторожно ступая, вошла медсестра в хрустящем белоснежном халате, неслышно приблизилась к окну. Фрамуга мягко поднялась, шторы захлопнулись, скрывая решётки, а заодно и небо с сияющим в нём солнцем.

— Она приехала! Приехала! — ликующе прокричал Савва, сел в кровати, подхватил подушку, игриво спрятал в ней лицо. — Ку-ку!

— Ох ты, Господи! — медсестра испуганно оглянулась. — Вы что же меня пугаете, Савватий Трофимович? Кто приехал?

— Она! Она приехала! — Савва выпростал голову. — Скоро будет здесь. Дашка, что же ты стоишь, как засватанная?

— Не Даша, миленький. Зина я. Не узнали?

— Зина? Ты же Даша была?

— Отродясь не была я Дашей. Как Зиной назвали, так Зина и есть.

— Ну, всё равно. Надо приготовиться, Зина. Её надо встретить, Дашка! Вдруг заблудится, не найдёт. Надо скорее встречать! Она давно в Москве не была.

— Да кто она-то? Кого встречать?

Савватия не на шутку рассердила медлительность медсестры.

— Что ж ты непонятливая такая?! А может, ты нарочно? Саботажница?! Расстреляю контру! Неси сюда мой наган! Сейчас же! Именем революции!

Спрыгнул с кровати, вытянулся во фрунт, запел, закричал, срываясь на фальцет:

— Вставай, проклятьем заклеймённый, весь мир голодных и рабов…

— Успокойтесь, успокойтесь, Савватий Трофимович! — медсестра подбежала, обняла крепко, стала укладывать. Савва оборвал пение — его затрясло — поспешно улёгся. Зинаида накрыла его одеялом, он свернулся под ним калачиком, заплакал:

— Отдай мой наган, Дашка. Отдай, сучка вражья. Я тебя расстреляю. Потом ты её встретишь. Она придёт ко мне. И всё закончится… Зина, я устал. Я очень, очень устал…

— А ты поспи ещё, поспи, миленький, — Зина погладила его по голове. — Чего так рано просыпался?

Москва просыпалась. День начинался тёплый, почти жаркий, совсем не типичный для московского ноября, только что вступившего в столицу. Дождь, ударивший было во всю мочь, тут же убрался в облака. Весело горело солнце, отражалось многократно зайчиками в стёклах домов. На влажных тротуарах Тверской двигалось по всем направлениям множество всякого люда.

За 10 лет облик москвичей сильно изменился. Одеяния потеряли своё многообразие, стали беднее, монотоннее. Преобладали серый и защитный цвета. Хотя, может быть, всё дело было в приближающейся зиме, наступающий холод заставил людей облечься в одноцветные пальто, ватники. Кое-где мелькали уже и полушубки, и даже тулупы.

Но главное, что отличало нынешних москвичей, — всеобщая озабоченность. Улыбок почти не было на встречавшихся и уносившихся лицах. Люди спешили по своим делам, не обращая внимания на тех, кто обретался рядом.