Вячеслав Каликинский - Агасфер. Золотая петля. Том 1

Вскоре на снегу вырос неровный штабель из нескольких десятков ящиков. Цепенюк, сначала шепотом, а потом и в голос матеря копушу-Потылицына, совсем извелся, без конца нырял под вагон, прислушивался к звонкой тишине, нарушаемой лишь далеким тоскливым собачьим воем, да пыхтением паровоза.

Отдав проклятым гоям снотворное и спирт, фельдшер запер за ними дверь. Присев, он принялся стонать, раскачиваться и бить себя кулаками по голове, бормоча:

– Что я наделал, мой бог! Что я наделал! Сейчас эти выродки отравят иностранных офицеров, а виноватым останется, как всегда, бедный еврей! Бог мой, но разве у меня был другой выход? Не дал бы веронал – они убили бы и жену, и меня…

В вагоне стояла мертвая тишина, и Эдельман, бормоча под нос полузабытые слова молитвы, рискнул выглянуть наружу. На цыпочках прошел в чешскую половину вагона, пощупал пульс у замерших в разных позах легионеров.

– Бог мой, если бы у меня был зонд и помощник, я попробовал бы промыть им желудки и нейтрализовать веронал угольной кислотой. Но у меня ничего нет! Значит, я просто помог их убить…

Фельдшер вернулся в купе, попытался отскрести иней с замерзшего стекла. Зачем этим негодяям потребовалось травить чехов? Ответ на этот вопрос нашелся быстро, когда Эдельман услышал приглушенный двойным стеклом скрип снега под солдатскими сапогами, а потом – характерный визг откатывающейся двери теплушки. Золото! Они захотели украсть золото, и ради него убили шестерых чешских легионеров!

Следующая мысль логически вытекала из первой: когда золото будет украдено и спрятано, есаулы вернутся и убьют свидетелей. И его, и жену… Надо бежать – но куда?

Прокравшись в тамбур, Эдельман с трудом приоткрыл наружную дверь и чуть не задохнулся от обжегшего легкие морозного воздуха. Да разве можно выносить на такой холод больного человека?! И где стоит поезд? Это маленький разъезд или большая станция?

Но сколько он ни прислушивался, сколько ни вглядывался в кромешную темень – определить это было невозможно. А прыгающий по сугробам свет? Присмотревшись, Эдельман разочарованно вздохнул: фонарь был, как оказалось, в руках взводного, обходившего цепочку караульных вдоль теплушек с золотом.

Наконец с противоположной стороны насыпи, он услышал скрип полозьев и всхрапывание лошадей. Невидимые в кромешной темноте сани, судя по звукам, проехали мимо классного вагона и стали. Бог мой, раз гои где-то нашли лошадей, значит, неподалеку есть жилье, есть люди! Неужели никто не поможет несчастному еврею и его больной жене, не спрячет их от убийц?

Эдельман начал торопливо собирать теплые вещи, но тут же бессильно присел на ящик: теплой одежды для больной женщины было явно мало! Подвывая от страха, фельдшер снова прокрался на чешскую половину вагона. Преодолевая ужас, вытянул из-под тяжелых тел легионеров большую овчинную полость. Растянул овчину в тесном коридорчике, завернул в нее жену и поволок меховой «кокон» к выходу.

Кое-как он спустил свою ношу на снег. Взвалил было тело жены на плечо, но понял, что не донесет его до ближайшего жилья. Надо было торопиться – и Эдельман, плача от страха и напряжения, поволок «кокон» в темноту прямо по снегу, к шеренге караульных.

– А ну, стой! – впереди клацнул затвор винтовки. – Кто идет? Тута нет прохода, стрелять буду!

– Да это же фершал наш, – послышался голос издалека. – Оставь его, Митяй! Господин есаул велел к вагонам никого не пущать, а он на станцию бредет. Пущай!

Лютый мороз прихватывал руки в двух парах перчаток, поверх которых фельдшер натянул пошитые из шинельного сукна рукавицы. Пальцы немели, и край меховой полости поминутно выскальзывал из рук. Приходилось останавливаться, остервенело растирать руки и лицо снегом. Но жена при каждой остановке начала стонать, и Эдельман снова, подвывая, шел вперед, сам не зная куда.

Из-за прорехи в тучах на небе выглянула луна. В ее призрачном свете показались заборы, где-то впереди тявкнула собачонка. Фельдшер с удвоенной силой поволок свою ношу дальше, пока в темноте не проявились еще более темные силуэты домов.

Задыхаясь, он постучал в дверь первого же дома. Жилье было явно обитаемым: во дворе и на крыльце натоптано, рядом – кучка золы из печки, которую не успело запорошить снегом. Значит, в доме люди! Эдельман принялся колотить в дверь, кричать, молить о милосердии. Но в доме царила мертвая тишина, лишь один раз в полузамерзшем окне фельдшеру почудилась чья-то мутная тень.

Задыхаясь, он поволок свой «кокон» к дому напротив. Сил затащить тело жены на крыльцо уже не было. Эдельман поднялся по нескольким ступеням и заколотил в дверь железным скребком для обуви.

– Откройте! Ради бога, откройте, люди! Будьте милосердны – моя жена умирает…

Он прислонился к двери, и когда та вдруг открылась, фельдшер просто свалился в ноги человеку в длинном черном одеянии.

Фигура в черном легко подняла фельдшера, чьи-то сильные руки убрали с его лица сползшую шаль.

– Чего тебе надобно, человече? – услышал фельдшер густой бас.

– Пустите ради бога, – прошептал он. – Хоть жену в тепло возьмите – она больна, она умирает…

– Что с ней? Это, часом, не зараза какая? Не тиф? Говори как на духу, человече: у меня в доме шестеро детишек, – фигура продолжала загораживать вход, только в густом басе послышались извиняющие нотки.

– Нет-нет, не тиф, клянусь! У нее пневмония. То есть воспаление легких, добрый человек, – заторопился Эдельман.

– Воспаление, говоришь? Ты с поезда, человече?

– Да… Меня убьют, если найдут.

За спиной медведеподобного хозяина суетилась и негодующе шипела какая-то женщина. Однако хозяин уже принял решение.

– Заходи, человече! – громыхнул он и, спустившись с крыльца, легко подхватил «кокон» с женой фельдшера. – Нельзя на снегу Божью тварь оставлять. Мать, кипяти воду! Сестра Ксения, помогай!

Сам же хозяин ловко раздевал фельдшера, не забывая расспрашивать при этом:

– Как тебя зовут, сын мой? Давид? Это суть иудейское имя. Из иудеев, стало быть, будешь?

– Да… И жена тоже… Не выгоняйте нас, господин священник! Ваше высокопреподобие…

– Не бойся, Давид: перед Творцом все равны, – на груди священника блеснул крест. – И я простой диакон, а не священнослужитель высокой ступени. Обращайся ко мне соответственно: отец диакон… Стой смирно, раб Божий Давид: мне тебя раздеть требуется.

Наконец вдали послышался скрип полозьев, возгласы. Обогнув состав с хвоста, к открытому вагону приблизилась кавалькада из шести саней. С передних спрыгнул Потылицын.

– Ты где, мать твою-перемать, пропадал?! – взял его за грудки Цепенюк.

Тот пьяно хихикнул, фальшиво запел:

– Я ехала-а-а домо-о-ой… Душа была полна-а-а…