Никлас Натт-о-Даг - 1795

— А потом что?

— Я же говорю: таким в мирные годы еще хуже. Лучше б на войне загнулся. Не что другое, так совесть доконает. Ты же помнишь, «Ингеборг» затонул. Кардель один из немногих, кто выжил. Но мне всегда казалось, что он принял спасение не как милость, а как Божье наказание.

Грю довольно долго молчал и неопределенно качал головой — подбирал слова для главного вопроса.

— Слушай, Кройц, скрывать не стану, у меня зуб на этого парня. Может, помочь ему, чтоб не мучался? Ты, случайно, не знаешь, где он квартирует?

Кройц уставился на него, стараясь придать плавающему взгляду остроту и проницательность.

— Нет. Не знаю. Но есть и другие, кто знает. Поспрошаю потихоньку. И вправду — благодеяние. Для него и для остальных, — прошептал он и, не спрашивая Грю, заказал выпивку.

В кабаке становилось все шумнее. Кто-то залез на стул, прокашлялся и начал петь, отбивая ногой такт, оказавшийся весьма заразительным — через минуту уже весь кабак топал ногами так, что пол заходил ходуном. Певец оказался отменный — ясный, чистый голос. И песня трогательная — многие опечалились, а кое-кто даже смахнул слезу.

И припев под дружный топот сапог:

— Микель!

Тоненький голосок. Мало ли кого так зовут.

— Микель!

На этот раз он обернулся. От стайки подружек отделилась девочка и махала рукой — именно ему, никому другому. Обычные корзинщицы, серенькие худышки. Жмутся к стене, головы повязаны платками.

Лотта Эрика перебежала мощеную площадь. Корзинка пуста. Кардель обнял ее за плечи и отвел под колоннаду Биржи — там не так печет. Лето идет к концу, но солнце словно наверстывает весенние упущения.

— Лотта… как ты?

Девочка молча пожала плечами. Ответ он знал и сам: одежда в порядке, никаких пятен, свидетельствующих, что ей приходится спать на улице. Чистая мордашка, задорные глазенки. Никаких синяков на руках. Явно не ночует на улице. Бездомных отличить легко.

— Ничего.

— А дома как?

Отвернулась и сплюнула через плечо — пока, мол, все ничего, не сглазить бы.

— Но как он на меня смотрит, Микель! Глаза масленые. Моюсь, только когда его нет. Точно начнет подглядывать, это как «аминь» в церкви. Но не трогает, все, как ты сказал.

— Ты хоть немножко откладываешь?

— Сколько могу. Да что там… найти бы где-нибудь службу, чтоб с конурой — сразу бы сбежала.

— Да… — произнес Кардель и посмотрел на каменного льва, ритмично выплевывающего струи воды.

У фонтана свары вперемежку с хохотом — обычная история. Какой-то совсем юный подмастерье развлекает растущую толпу затейливой руганью, явно позаимствованной из лексикона учителя.

— Значит, вот что… во-первых, во-вторых и в-третьих. Он собирается тебе мстить. Как — не знаю. Как напьется, бормочет твое имя, а глаза… как у росомахи.

— Были и поумнее, и покрепче, чем Франц Грю.

— Он злющий. Особенно когда трезвый.

— Еще что?

— Ты говорил, ищешь какого-то дядьку. Я попросила девчонок… — Она махнула одной из корзинщиц.

Та оглянулась, словно хотела убедиться, что зовут именно ее. Убедилась, подошла и сделала неожиданно образцовый книксен. Кардель одобрительно кивнул.

— Это Лизабет. Младшая сестра одной тут… в общем, та у Гертруды ходит. Расскажи дяде Микелю, что ты видела.

Маленькая, плотненькая, на пару лет моложе Лотты.

— Там мужчина живет. В квартале Кассиопея то есть. От нас рукой подать. Поселился осенью, всю зиму носа не показывал. Мой двоюродный брат таскает ему дрова, ну там, еду, выпивку… уж не знаю. За плату, само собой.

— Вот как? Интересно…

— Теперь у него борода. А когда переехал, не было. Тогда у него шрам был на щеке — жуть одна.

— На какой?

Девочка задумалась, потом приложила палец к левому уголку рта и оттянула в сторону.

Кардель не успел попросить показать поточнее, как вмешалась Лотта. Ей не терпелось изложить третье дело, наверняка казавшееся самым важным. Она помахала рукой еще одной подружке с отцветающим синяком под глазом. Та покраснела до ушей и, только когда подошла вплотную, вынула руки из-за спины и вручила Карделю затейливо сплетенные в косичку цветы. Девочки торжественно молчали. Даже сквозь сомнительные запахи Большой площади пробивается горьковатый и волнующий аромат полевых цветов.

— Это мы у таможни собрали, — пролепетала подошедшая и тоже сделала книксен, правда, не такой элегантный, как подруга.

Кардель сильно разволновался, хотя не очень ясно представлял, что будет делать с этим подарком. Дарительница, сначала пятясь, а потом почти бегом отошла к подружкам, и они исчезли всей стайкой. Серые рваные платья будто растворились в стенах домов. Осталась только та, что живет в квартале Кассиопея.

Кардель сунул цветочную косичку за пояс и двинулся за провожатой.

Они ждут. Выше по лестнице — полицейский. Винге на всякий случай попросил о подкреплении — перекрыть путь к бегству. Парень делает все, чтобы оставаться инкогнито: пальто поверх мундира, бляху засунул под ворот.

Комната маленькая. Клопы висят гроздьями: ручные, терпеливые создания, привыкшие к долгому ожиданию. Воздух затхлый, почти тюремный. Карделю хорошо знаком этот запах; запах месяцами не проветриваемого жилья. Так пахло в доме для душевнобольных в Данвике, в Кастенхофе, так пахло в трюме «Ингеборга», в военных бараках, в подвалах Индебету. Собственно, и его съемный угол прошедшей зимой пах не лучше.

Кардель потряс головой — отогнал малоприятные воспоминания. Даже удивительно, как в таком незначительном пространстве находится место для горячих сквозняков. Дует отовсюду: из-под гнилых досок потолка, из-под пола, из щелей, где деревянные рамы с очевидным отвращением соприкасаются с каменной кладкой. И сквозняки довольно скверного свойства: мало того что не приносят прохлады, им загадочным образом удается гонять застоявшийся воздух из угла в угол, не заботясь, чтобы заменить его на свежий. А зимой — даже подумать страшно; при таких щелях даже изразцовая печь бессильна против холода, как ее ни топи.

— Если это и вправду убежище Сетона, то мы преувеличиваем его возможности. Конечно, стокгольмские квартиросдатчики — мерзавцы, каких мало; думаю, нечистый уже приготовил им место в самом горячем котле. Но даже они за такую крысиную нору много не потребуют.

— Вот и хорошо, Жан Мишель. Вы понимаете, что это значит? Это значит вот что: ему пока не удалось примириться со своими братьями по ордену. Если бы удалось, он жил бы получше.