Никлас Натт-о-Даг - 1795

Могильщики собрались в переулке у дома, где размещается их неформальный цех. Чем-то возбуждены, больше кричат, чем говорят. Довольно странно: с чего бы они собрались в такой ранний час? Может, обсуждают, как отпраздновать предстоящие выходные? Или кого принять в цеховое сообщество, а кто пока не заслужил? Нет. Ни то и ни другое. Не успел он подойти поближе, сразу стихли. Не хотят, чтобы предмет разговора стал достоянием чужих ушей. Даже отвернулись, вроде и не замечают чужака. Все, кроме одного. Эмиль давно с ним знаком, он у них за главного. Бородатый, крепкий мужик, руки сложены крестом на груди. Ян… как же его? Ян что-то там такое… Нет, фамилия улетучилась.

— Пришли на труп поглядеть?

— Да.

— Тогда поторопитесь. Я, конечно, делаю что могу, но всем-то рты не заткнешь. У сплетен ноги побыстрей, чем у нас с вами.

— А в чем дело? Я не совсем…

— В чем дело? — Могильщик почесал бороду. — Зависит, у кого спросите. Гляньте сами, а потом выбирайте, на чьей вы стороне. Заходите, заходите. Я постою у дверей.

Могильщик открыл дверь с таким видом, будто впускал Винге на заседание тайной ложи. И сразу закрыл.

Эмиля встретило дружное жужжание мух. Потребовалась почти минута, чтобы глаза привыкли к полумраку.

Непокрытое тело, простыни брошены на камень. Приходится все время махать руками, отгонять мух, но они тут же возвращаются, облепляют каждую ранку, чуть не отталкивают своими крошечными телами его пальцы.

Тело смазано маслом. Масло, изначально призванное придать коже красивый блеск, грязное, местами прилипла земля. Эмиль несколько минут стоял почти неподвижно, если не считать оборонительных действий против мушиных полчищ. Не без труда поднял холодную руку — почти не гнется, будто убитый ни за что не хочет выдавать свои тайны. Трупное окоченение еще не прошло. Следы крови, порез на ладони.

Рана поверхностная.

Опять шепот Сесила.

Нанесена для вида. И на другой руке, и на ногах тоже .

Попробовал отогнуть окоченевшую руку — нет, больше не сгибается. Чтобы посмотреть на внутреннюю сторону, пришлось присесть на корточки. Потом надавил на отведенную руку, как на рычаг, и посмотрел на спину.

Кровь собралась именно там.

Еще красная. Убит не позже чем нынешней ночью. Посмотри на темя.

Эмиль встал, зашел с другой стороны и послушно приподнял голову покойника.

И тут кровь. По всей голове. Спекшаяся, но еще красная.

Он обошел труп и замер. Большая зияющая дыра под ребрами. Темные края ограничивают уходящий вглубь колодец. Эта рана выглядит страшнее других. Словно кто-то нарочно помешал ей закрыться и спрятать от мира тайные механизмы, движущие и регулирующие жизнь человека. Эмиль попробовал представить орудие, каким могла быть нанесена подобная рана, — и не представил.

Вот это она и есть .

Опять шепоток Сесила.

Это и есть причина смерти. Измерь глубину, попытайся выскрести оттуда что-то.

Эмиль послушно огляделся. Ничего подходящего. Достал щепку, сделал все по подсказке, поднес к свече и вздрогнул. Присмотрелся — на темени то же самое.

Аккуратно завернул находку в носовой платок и сунул в карман. Постучал — дверь тут же открылась. Ян-как-же-его-фамилия отошел в сторону и пропустил гостя.

— Позаботьтесь, чтобы покойника обмыли и прикрыли. Чем быстрее вы предадите его земле, тем лучше. И вот что, Ян, запомните могилу, но никому не говорите. И удвойте ваши усилия. Не дайте разгореться пожару слухов.

Ян понимающе кивнул. Винге повернулся, чтобы уйти.

— А вы всегда с покойниками разговариваете?

Эмиль, не оборачиваясь, поднял руку. Уверен — если кто-то и сможет понять смысл жеста, то не Ян. Да и сам он точно не знает, какое чувство вложил в это полупримирительное, полупобедительное приветствие.

— Если будет еще случай для беседы, привет им передайте, покойникам! И не забудьте поблагодарить за хлеб наш насущный! — почти крикнул Ян вслед удаляющемуся Винге.

Свет режет глаза.

Надо поднять руку, защититься от света, хотя эта сторона улицы в тени, это Кардель прекрасно понимает. Потом изменяет слух. Городской нестройный шум взлетает к небесам, и уже будто там, в недоступной выси, скрипят несмазанные колесные оси, грохочет свалившееся с повозки кровельное железо… мерно цокают копыта по булыжнику, кричит женщина — то ли кончает, то ли кончается — и взывает о помощи. Он пытается защититься от этих звуков, но не может; дергается, ни с того ни с сего отскакивает в сторону — прохожие оглядываются и смотрят, как на пьяного или помешанного. С ним никогда такого не бывало. Кардель пустился бежать: надо поскорее добраться до своей комнаты.

Прихватил по пути кувшин с водой, сел на край откидной койки и, неуклюже придерживая подбородком, засучил рукав. Пора наконец заняться раной. Уже несколько дней прошло.

Не особенно красивая, но это как смотреть: среди других вполне может считаться красивой. Невелика и неглубока. Если вспомнить все доставшиеся на его долю синяки и порезы, можно считать царапиной. Хотя, конечно, далеко не царапина. Розовая припухшая полоска с уже образовавшейся корочкой. Мог бы прикрыть ладонью другой руки, если б она у него была. Не гноится, никакого запаха, края если и отечны, то совсем немного — было бы странно, если бы отека вовсе не было. И уж антонова огня точно нет, этого-то он навидался.

Но что-то не так. Далекая утренняя гроза наползает на Стокгольм, и чем дольше длится день, тем хуже. Далекое поутру ворчание грома теперь уже не ворчание, а взрывы пороховых бочек, и ему слышатся в них грозные голоса, словно сам Тур катит по небу в колеснице в сопровождении обитателей Вальхаллы.

Попытка проспаться ни к чему не привела. Кардель вскоре проснулся и обнаружил, что ему трудно открыть рот, челюсти сводит судорога. Он всадил пальцы в сведенные мышцы и насильно разжал зубы. О еде даже мечтать не приходится — едва начинает жевать, намертво сводит челюсти. Воду удается проглотить, но с трудом.

На следующий день стало хуже. Приступы судорог участились, теперь сводит не только челюсти, но и мышцы лица и шеи. Рот растягивается сам по себе в жутковатой, обнажающей зубы усмешке — и так может продолжаться несколько минут. Несколько раз попробовал дать себе пощечину — пару раз помогло, но чаще нет.

Карделю очень хочется унять ненасытный аппетит месяца, но как его уймешь… с каждой ночью поганец становится все толще. Скоро полнолуние, а лучше ему не становится. Все чаще он просыпается от боли в правой, здоровой руке — мышцы напряжены, как якорный трос, кисть неестественно изогнута, пальцы сжаты в кулак с такой силой, что костяшки совершенно белые. Да и отрезанная рука не отстает. Оказывается, и в том призрачном мире, где она находится, судороги тоже не редкость.