Марек Краевский - Числа Харона

— Знаешь что, Эдзё? — Заремба налил себе в стакан газированной воды. — Я начну, потому что у тебя, как ты сам говорил, ко меня долгий разговор.

— Так будет лучше, — Попельский отведал фарш, в котором чувствовался вкус петрушки, укропа, грибов и жира, на котором подрумянивали яйца.

— Вчера вечером Виктор Желязный заявил нам о пропаже одной из своих дзюнь [47] Дзюня ( львов. жаргон. ) — проститутка. — Заремба насадил на вилку последнее яйцо. — И узнал мертвую. Лия Кох, двадцать три года, иудейка, всегда подлавливала фраеров на Сапеги…

— Люксусова дзюня. Ее нашли почти на рабочем месте…

— Действительно, недалеко. Вот результаты вскрытия, — Заремба вытащил из папки рапорт. — Опережу твой вопрос. Она не имела венерических заболеваний. Итак, преступник не является принципиальным убийцей сифилитичек…

— Назовем его Гебраистом, — Попельский разлив остатки водки из маленького графинчика и поднял его кверху так, чтобы это заметил официант, — ибо только еврейский язык связывает эти убийства, кроме пола жертв. Что еще известно про Лию Кох?

— Родилась на Весовой в бедной многодетной семье мелкого торговца. Через пятнадцать лет впервые появилась в нашей хронике, — Заремба выбивал на картонной папочке какой-то ритм. — 2 марта 1922 года ее арестовали на конспиративной коммунистической квартире, где она занималась подрывной деятельностью…

— Какой? — озадачился Попельский. — Потаскуха Желязного была коммунисткой?

— Подрывной, подрывной, ты верно расслышал, — Заремба засмеялся. — Она там за ширмой принимала товарищей. Представь себе, один печатает листовки, а второй трахает. Во время допроса сказала, цитирую: «Таким образом я сделала приятное пяти большевикам».

— Слишком изысканная фраза, как для несовершеннолетней хвойды.

— Тогда она получила санитарную книжку, о роде занятий осведомили родителей и Израильский воспитательный дом, где она коротко жила. О ней там были не лучшего мнения: была наглая, непокорная и оскорбляла других воспитанниц. У нас про Лию Кох ничего не слышно было четыре года. Потом она снова вынырнула в связи с жалобой. Некая Стефания Корчинская, которая жила возле Подзамче, пожаловалась на соседа, столяра Антония Фрилиха. Мол, из его окна по ночам доносились любовные стоны, которые мешали жителям спать. Полицейский с Бальоновой пошел туда и застал в квартире Фрилиха девятнадцатилетнюю Лию Кох. Он ее строго предупредил, а Фрилиху пришлось оплатить штраф, так все эти стоны прекратились.

— Любовные стоны? — задумчиво повторил Попельский.

Возле столика появился официант с новым двухсотграммовым графинчиком водки и раковым супом и пирожками из заварного теста. Расставил тарелки перед мужчинами и подал им накрахмаленные салфетки. Пока они их повязывали на шеи, налил из супницы половником розовый бульон, а потом, зачерпнув сметаны, забелил его.

— Сперва поедим, — предложил Попельский, — еще залью бульоном экспертизу.

— Приятного аппетита! — пожелал официант, оставляя их одних.

Попельский откусил горячий пирожок, и рот наполнился мягким телячьим мозгом. Ложка бульона придала этому сочетанию солоноватый привкус. Закрыл глаза. В течение двух последних лет он не ел ничего похожего.

Заремба налил по рюмке.

— Твое здоровье, Эдзё! Выздоравливай побыстрее!

— Спасибо, брат!

Выпив рюмку, Эдвард проглотил последний пирожок, а Заремба выпил немного газированной воды.

— Ну, ты читай эту экспертизу, а мне нужно к пану Эдзё, — Вильгельм поднялся и направился к бару.

Этому одному-единственному человеку Попельский прощал оборот, который в Львове означал «пойти в туалет». Вытащил экспертизы профессора Куриловича и раввина Шацкера. Оба одинаково перевели еврейскую надпись, полученную полицией после убийства Лии Кох.

שמשחבאשיחאדםאלהרוגויהיחגלחךדיהולויתן

Перевод был таким:

שמשחבא солнце спряталось

שיחאדם [был] плач человеческий

אלהרוג бог замученный

ויהיחג и праздник наступил

לחךדיה для нёба стервятника

ולויתן и левиафана

Оба эксперта обратили внимание на последнее слово в этой надписи: לויתן, лвйфн, а после добавления гласных левиафан, «змей», которое было позже искаженно и в христианской и иудейской традиции начало означать какое-то чудище, откуда недалеко до значения «сатана». Поэтому в обеих еврейских надписях, полученных после первого и второго убийства — сделали вывод ученые — присутствуют какие-то названия дьявола. На этом комментарий раввина Шацкера заканчивался, зато профессор Ежи Курилович добавил, что для написания второго сообщения нужны лучшие знания еврейского, чем в первом случае, где текст составлял обычный набор слов из словаря.

Вернулся Заремба. К их столику уже легким шагом приближался официант с подносом. Перед Попельским появилась тарелка с языками в сером соусе и пюре из зеленого горошка и картофеля, а перед Вильгельмом — клопс с гречневой кашей в венчике из свеклы. Официант налил гостям по рюмке и вопросительно посмотрел на второй опустевший графинчик. Оба утвердительно кивнули. Кельнер пошел к бару, а друзья чокнулись и выпили.

Охлажденная водка мягко поплыла по пищеводу Попельского, а ее жгучий вкус мгновенно растворился среди ароматов маринованного языка. Слегка запахло пряностями и лимоном. Два года подряд Эдвард не ел такого ужина. Сегодня хотел им насладиться, потому что плохие времена могли вернуться. Ныне после обеда во время прогулки с Ритой, стоя на холме Люблинской унии и глядя на любимый город, он принял важное и непростое решение, которое должно помочь ему раз и навсегда покончить с финансовыми проблемами.

— Послушай, Вилек, — начал Попельский, — у меня к тебе серьезное дело.

— Наверное, хочешь спросить про сатанистские секты, — Заремба зыркнул из-за тарелки. — Во Львове таких нет…

— Нет, я про другое…

— Про комментарии этих ученых мужей?

— Нет, ими я займусь ночью, — Попельский насадил на вилку последний кусок языка и выложил на нем пирамидку из горохово-картофельного пюре. — Посижу немного над этим, потому что у меня возникла одна мысль… Но я не об этом…

— Ну, тогда скажи, брат, что это за важное дело.

— Сейчас расскажу, но не перебивай меня, потому что я здесь с тобой с ума сойду, — Эдвард улыбнулся, но вдруг поважнел и налил водки в рюмки. — Я прошу тебя пересказать кое-что Грабовскому. Не извещая об этом Коцовского. Если откажешься, я не обижусь.

— А ты осознаешь, чего от меня требуешь? — Заремба проглотил последний кусок и закурил сигарету. — Чтобы я говорил с воеводским комендантом минуя своего непосредственного начальника!

— Буду с тобой откровенным, — Попельский чокнулся своей рюмкой об Зарембину и проглотил водку, резко запрокинув голову назад. — Как частный детектив я получил от инженера Байдика, сына убитой гадалки, очень выгодный заказ. Хорошие деньги и, к тому же, важный след, который инженер скрыл от полиции, боясь опозорить память матери. Байдик рассказал мне об этом при условии, что я передам убийцу ему. Но я так не поступлю. Нарушу обещание и отдам преступника полиции. Откажусь от огромного вознаграждения. Но я сделаю это лишь тогда, если Грабовский снова возьмет меня на работу. Я хочу, чтобы ты сказал ему такое: «Пан комендант, частный детектив Попельский имеет след, по которому непременно отыщет Гебраиста. Он может сделать это сам, а может сотрудничать с полицией. В первом случае приведет закованного в наручники Гебраиста в редакцию «Нового века» и заявит, что сам поймал серийного убийцу. Во втором он тихонько передаст преступника полиции, а Вы восстановите Попельского на работе». Вот и все, о чем тебя прошу. Ты можешь отказаться, а я не рассержусь. Но пока не получу согласия старика, буду вынужден действовать сам, и мое расследование будет очень медленным…