Марек Краевский - Числа Харона

— Ваша честь, уважаемые присяжные, — прокурор отвернулся от Вьонцека и вытащил из папки большой лист бумаги. — Только что упомянутые записи приложены мной к делу, у меня в руках копия. На листах записаны несколько телефонных разговоров, которые являются для обвиняемого неприятными реакциями на информацию о матери-еврейке. Хотел бы только обратить ваше внимание на то, что здесь содержится также шантаж со стороны покойного Леона Буйко. Упомянутый Буйко позвонил накануне обвиняемому и из-за его отсутствия приказал свидетелю записать следующее. Цитирую самое важное: «Это я написал письмо о жидовке Лейбах и направил в «Новый век». Но у тебя есть шанс избежать компрометации, если профинансируешь мои исследования. Тогда я тебя прощу, напишу опровержение и уничтожу материалы из регистрационного отдела. Буду ждать тебя только сегодня вечером. Приходи без российских прихвостней. Улица Задвужанская, 25, кв. 14. Только сегодня даю тебе единственную и последнюю возможность». Конец цитаты. Дальше продолжение записи Станислава Вьонцека. Цитирую: «P. S. Этот человек представился как доктор Леон Буйко». Конец цитаты. То есть, — прокурор обратился к свидетелю, — обвиняемый прочитал эти слова и тайно вышел из дома, не так ли?

— Именно так.

Прокурор Шумило замолчал и несколько раз прошелся перед скамьей для свидетелей. Было заметно, что он анализирует какую-то логическую связь и собирается задать решающий вопрос. Его молчание держало присутствующих в напряжении.

Вьонцек стоял неподвижно и с достоинством, однако духота в зале, казалось, донимала и его. Четыре шрама на его лице налились кровью и отчетливо выделялись на фоне бледных щек.

— Обвиняемый распорядился угостить журналистов хлебным квасом, — Шумило заговорил, когда присяжные начали нервно ерзать на стульях, — перед тем, как прочитал сообщение, или потом?

— После того.

— Итак, прочитанное не слишком его поразило, как вы думаете?

— Не знаю, не понимаю вашего вопроса, пан прокурор, — Вьонцек впервые отпустил лацкан пиджака и положил правую руку рядом с левой.

— Ибо, если бы это его поразило, он, видимо, не подумал бы о такой мелочи, как напиток для журналистов, которых он мог воспринимать как врагов, правда? Если бы он был возмущен сообщением, точнее говоря, шантажом Буйко, то немедленно выбежал из дома, несмотря на то что кому-то хочется пить, или нет! Что вы на это скажете?

— Я с вами согласен, — ответил Вьонцек.

— Итак, если предположить, что граф Бекерский виновен в убийстве, — прокурор обратился к присяжным, — можно было бы сказать, что он вышел с намерением его совершить, будучи абсолютно хладнокровным. С полным спокойствием поехал во Львов, чтобы убить Буйко, не забыв сперва угостить журналистов хлебным квасом. Уважаемые присяжные, это спокойствие может свидетельствовать лишь об одном — умышленном планировании убийства!

Шумило сел, показывая этим, что закончил допрос свидетеля.

— Veto ! — воскликнул меценас Бехтольд-Сморавинский. — Этот вывод a posteriori логически несостоятелен. Мой знаменитый коллега делает вывод на основании того, что должно быть лишь конечным выводом! Ведь это замкнутый круг!

— Отклоняю, — судья Книпа перевел дыхание. — Обвинитель только пытается воссоздать обстоятельства, при которых могло быть совершено преступление. Теперь свидетель в вашем распоряжении.

Адвокат подошел к Станиславу Вьонцеку и заглянул ему глубоко в глаза.

— Не могли бы вы сказать, откуда эти шрамы на вашем лице?

— Моя законная жена когда-то поцарапала меня во время супружеской ссоры.

Смущенный этим вопросом, камердинер немного забеспокоился. Потерял свою военную выправку и лаконичность высказывания, добавив лишние слова «законная» и «супружеской».

— Вы можете сказать, чего касалась эта ссора?

— Это семейная тайна.

— Ну, ладно, — адвокат Бехтольд-Сморавинский усмехнулся. — Простите, я не стану вмешиваться в супружескую жизнь свидетеля из-за какого-то там рядового любопытства. Спрашиваю лишь ради успеха нашего дела. Должен сообщить свидетелю, что я владею письменной экспертизой судебного врача, одного из лучших специалистов в своей области, доктора Ивана Пидгирного, который, вспомните, с вашего согласия осмотрел раны во время допроса в полиции. Так вот, доктор Пидгирный считает, что эти раны выглядят как следы от ударов узким острым предметом, например шпицрутеном. Как вы можете объяснить слова доктора?

— Ногти моей жены длинные и острые.

— Вам когда-нибудь приходилось видеть шпицрутен обвиняемого?

— Да.

— Вы видели, как он бил им других?

— Да.

— Он бил им своих слуг?

— Да.

— Кого, например?

— Кухарчука, горничную, конюха…

— А вас он никогда не бил?

— Нет.

— Ваша честь, — адвокат демонстративно отвернулся от допрашиваемого и театральным жестом поправил тогу, — я предполагаю, что признание свидетеля, который стремится поквитаться за изуродованное шпицрутеном лицо, являются весьма сомнительными. Мотива мести свидетель не желает подтвердить, руководствуясь личным достоинством, столь заметным в его поведении и осанке.

После того как адвокат заявил, что не имеет больше вопросов, Станислав Вьонцек сошел с подиума и сел на своем месте в зале. На отвороте его пиджака виднелась пятно от вспотевшей ладони.

Камердинер Станислав Вьонцек родился в Козове в Бережанском уезде в зажиточной крестьянской семье. Его отец, Казимир Вьонцек, был одним из немногих грамотных в своем окружении, а его главным чтением была Библия. Он знал ее наизусть и постоянно прививал своим многочисленным детям библейскую мораль.

Обучение премудростям Священного писания происходило каждое воскресенье после службы Божьей и начиналось с того, что ребята хором декламировали десять заповедей. Особое значение отец придавал заповеди «Почитай отца и мать свою», а также «Не свидетельствуй ложно против ближнего своего». Казимир Вьонцек считал, что остальные заповеди касается более зрелого возраста и не должны интересовать его потомков. Однако эти две отец подробно обсуждал, иллюстрируя их примерами из повседневной жизни Козова и окрестностей.

Старый Вьонцек был бы, видимо, добрым катехитом, если бы не чрезмерная педантичность. Он требовал от детей безошибочного цитирования Библии, а в случае каких-либо искажений немедленно хватался за кожаный ремень, «дисциплину». Делал он это слишком часто, а ошибки в приведенных цитатах с жестоким преувеличением называл «ложью». Из-за такого отцовского поведения у маленького Стася и его братьев и сестер выработался следующий ассоциативный процесс: я солгал, следовательно страдаю от ремня.