Марек Краевский - Крепость Бреслау

— Оба листа написала ты, — сказал он медленно. — На той же машинке. А письмо моему брату было написано за день до смерти твоей племянницы. Это значит, что ты запланировала это. Руками Гнерлиха убила Берту Флогнер. Ты запланировала кое-что еще. Ты читала обо мне и о деле извращенца Роберта, все газеты писали, что я совершил самосуда. Журналисты спорили, был ли мой поступок справедливым или нет. И все без исключения писали, что справедливость — это моя навязчивая идея, что толкает меня к ней слепой инстинкт. Все, кто читают газеты, ты тоже, знали, что мой племянник погиб двадцать лет назад при невыясненных обстоятельствах. Написав письмо моему брату, ты могла быть уверена, что я, «слепой пес правосудия», сдвину небо и землю, чтобы добраться до квартиры на Викторияштрассе, где истекала кровью твоя племянница. Сказала Гнерлиху так ее избить, чтобы пес взял след. Чтобы охватила его навязчивая идея справедливости. Что для этого лучше всего подходит, чем семнадцатилетняя девушка с бутылкой, вставленной между ног! Даже если бы она сказала, что это сделал Гнерлих, даже если бы она его узнала под советским мундиром, то и так он был бы вне моей досягаемости. Но дело не в том, чтобы я убил Гнерлиха, речь шла о том, чтобы его преследовать. Потому что тогда, в соответствии с интерпретацией Кноппа, нашелся бы другой человек, который бы алкал справедливости и спасся вместе с ним из Бреслау.

— Хватит, — прошептала она. — Это все неправда. Ты не можешь делать такие выводы из шрифта машинки. Есть много машинок с расшатанными литерами.

— Все произошло не так, Гертруда. Девять благословений не дадут тебе спасения, — сказал Мок, карабкаясь на четвереньках. — Ты ошиблась.

Графиня фон Могмиц лежала спокойно, заложив руки за голову. Она смотрела на Мока и неверно интерпретировала спокойный тон его голоса, его темную, громовую интонацию. Она не могла знать, что его мозг воспроизводит сцену месячной давности. Она не имела понятия, что из извилин серого вещества, спрятанных за продырявленным затылком, выходит чудовище — молодая девушка, машущая Моку окровавленным обрубком.

— Не ошиблась только в одном. — Мок оказался в боевом отсеке и выключил мотор лодки. — Я никогда не оставляю в покое. Я алчу и жажду справедливости.

Быстро закрыл переборку, отделяющую машинно-экономический от отсека боевого. Открывая донные затворы, слышал, как Гертруда фон Могмиц стучит кулаками о переборку. Резко поднялся на лестницу и вышел из будки лодки. Лодка вздрогнула так сильно, что он чуть не выпал за борт. Стоя на коленях на холодной и мокрой сигаре, отскочил от поверхности лодки. Раздирающая боль в руке помешала ему перебраться на помост. Когда он падал в холодные воды Одры, в Бреслау попадали очередные снаряды. Когда лодка входила под поверхность воды, река раскачалась.

У Мока создалось впечатление, что сейчас выбросит его на берег — в место, где только что была пришвартована лодка с Гертрудой фон Могмиц. С трудом доплыл до помоста. Он не мог утонуть. Не мог оставить этого города. «Пес справедливости» имел еще кое-какие дела в крепости Бреслау. Никто его не уволил от полицейских обязанностей, а полицейский должен всегда что-то улаживать в большом городе.

Капитан Вацлав Баньяк, несмотря на полученное обещание конфиденциальности, долго не мог решиться на раскрытие подробностей дела. Когда открывал рот, чтобы обо всем рассказать своему собеседнику, в отверстие рта капитана вторгался воздух и высушивал горло и язык, покрытый серым налетом.

Так усиливалось, кроме того, чувство едкого похмелья, которые капитан временно заглушил соткой водки и легким на кислом.

Баньяк внезапно осознал, что чем быстрее расскажет все Манфреду Хартнеру, тем быстрее выкинет его из своего кабинета и выпьет полстакана водки, чтобы забыть о похмелье еще на час.

— Около пристани у политехники, — он смотрел на папку Фридмана и быстро излагал ее содержание, — на дне нашли маленькую подводную лодку. Был в ней труп женщины. В момент смерти между тридцатью и сорока годами. Останки были идентифицированы. Благодаря зубам. Это известная антифашистка Гертруда фон Могмиц, муж которой был замешан в покушении на Гитлера. В братской ГДР есть улицы Могмицов. Без этого проклятого «фон». Письмо найдено в плотно закрытом портфеле для рапорта. Это все. А теперь скажите, что там еще есть, кроме этой бредни «Блаженны те, и те».

Манфред Хартнер снова подумал о своем отце. Он видел теперь, как Лео Хартнер сидит на представительной Шенкендорфштрассе, в своем зеленом кабинете, в котором библиотечные полки прогибались под тяжестью арабских и персидских рукописей. Это была прекрасная вилла, думал Хартнер, достойная директора Университетской Библиотеки. Теперь в ней детский сад, а старопечатные книги послужили в качестве топлива. Да, он напоминал себе, часто сидел мой отец в кабинете над шахматами — в одиночку или со своим лучшим другом, самым высоким офицером полиции, с которым никогда не перешел на «ты».

Этот полицейский звался Эберхард Мок и жил в настоящее время, — как утверждал Курт Смолор, знакомый абориген, который вернулся с вырубки тайги — либо в ГДР, либо в Америке. Хартнер видел теперь это имя на листке, написанном женщиной, закрытую в неподвижной гробнице на дне реки. Видел теперь серьезное лицо отца, который говорит — так, как тогда, когда сын информировал его о решении пойти добровольцем на африканский фронт: «Дорогой Манфред, все в пределах твоих возможностей. Можешь разрушать или вызывать к жизни. Каков твой выбор?»

— Здесь есть еще одна важная вещь, — медленно сказал Хартнер, раздавливая папиросу «гурник» в пепельнице и наблюдая, как выходит из нее кусок палки и рвет серую бумагу. — Тут эта женщина пишет, кто ее убил. Указывается фамилия.

— Какая это фамилия? — Баньяк вскочил и посмотрел на листок. — Что это за письмо? Не знаете нормальных букв?

— Так нас учили. Это письмо готическое. Здесь написано «Ekkehard Mark».

— Как? Запишите мне это!

Хартнер зачернил прекрасным готиком листок, который Баньяк сразу же сунул в папку.

— Ну, хорошо поработали, доктор. — Капитан нагнулся и достал из стола бутылку водки и два стакана. Наклейка с надписью «Чистая» перекосилась ромбовидно на бутылке, а стаканы были запачканы.

— А теперь молчи! — Он налил в стаканы. — А так в моих страницах подтверждаются выводы. No to siup !

Манфред Партнер поморщился, проглатывая теплую водку. Это развеселило подвыпившего Баньяка.

— Ты молодец, — сказал он, сверкая налитыми кровью глазами. — Только поменяйте это швабское имя!