Виктор Татаринов - Под ризой епископа

— За помощника сойдет!

Вася, сынишка Федора Романовича, сидел за круглой, обитой черным лакированным железом печкой, не шевелился: боялся, что заметят и выгонят, ждал, что же будет дальше, уж больно интересно. Из-за стола встал представитель райкома и громко сказал:

— Ставлю на голосование! Кто за то, чтобы председателем колхоза избрать Романова?

Зал притих. Представитель стал считать поднятые руки. И вдруг раздалось:

— Не нужен нам такой руковод! Он колхоз развалит. Где уж больно партийный, а с бабой своей великатничает [13] Великатничает — деликатничает. — прим. Гриня . Пущай ее сначала укротит, а то она с Санькой хромым путается.

— Тихо! — председательствующий энергично затряс школьным звонком.

— Что там: тихо! Мы не лишенцы [14] Лишенец (лишонец) — неофициальное название гражданина РСФСР, Союза ССР, лишённого избирательных прав в 1918–1936 годах согласно Конституциям РСФСР 1918 и 1925 годов. — прим. Гриня и имеем полное право голоса.

Тут, побледнев от гнева, поднялся дед Архип:

— Дак как жо получается-то, граждане-товарищи? Безвинного человека однако ни за что ни про что грязью поливаете, ехидное дело. По какому такому закону?

— Молчал бы ты, старый! За сколько продался? — послышалось опять сзади.

— Одних Романовых в революции расстреляли, так нам нового хотят подсунуть.

— Долой Романовых!

Федор сидел, опустив голову. На глазах у всех Васина мать, Устинья, покинула собрание. Федор растерянно посмотрел ей, вслед и почему-то вспомнил, какой она была до замужества. Забитая, кроткая, она тогда не смела ни в чем перечить своему отцу, Егору Ложкину. Тот не разрешал ей и замуж выходить за безземельного учителишку.

— Позор в дом несешь. С коммунистом снюхалась, так будь ты проклята! — шипел он. — Не позволю! Нет, не бывать свадьбе!

Но в этот раз Устинья не послушалась никого, кроме любящего своего сердца.

После долгих перебранок, переходивших в потасовки, председателем все же был избран Федор Романов. Члены правления расходились на рассвете. Было решено этим же утром ехать в поле и начать пахоту.

Через неделю пригретая щедрым солнцем, скучавшая по зернам земля словно распахнулась в нетерпеливом ожидании первого колхозного сева. Мужики с лукошками за плечами шли в ряд, за ними — подводы с красными флагами и лозунгами, написанными наспех, а позади — гурьба ребятишек. Шеренга сеяльщиков замерла у подножия Красной горы, как перед атакой. От нее отделился невысокого роста усатый мужчина — председатель колхоза Федор Романов. Он откашлялся и заговорил прерывистым от волнения голосом:

— Товарищи! Сегодня у нас праздник. Мы начинаем засевать большое артельное поле. С этого дня никто и никогда не будет делить его межами. Так пусть же каждый из нас запомнит этот день. Пройдут годы, по этому полю двинутся наши колхозные машины, трактора. Лукошки мы сменим на сеялки, а вот они, — Романов показал на мальчишек, — поведут тех железных коней. Мы начинаем новую колхозную жизнь, им — продолжать ее. Предлагаю предоставить право начать сев, бросить первые зерна в отвоеванную у мироедов [15] Мироед — тоже, что и кулак — живущий на счет других, обирающий (объедающий) крестьян; тот, кто живет чужим трудом, эксплуататор. — прим. Гриня землю им, нашим детям.

Мальчишки с лукошками враз бросились к мешкам, и скоро на бурой земле зазолотились семена пшеницы. А потом Романов махнул рукой мужикам. Сеяльщики, словно по команде, через каждые два шага, под левую ногу, ударяли горстью зерен о лукошко, и они, отлетая от него, падали в мягкую пахоту. Фьить-тсы, фьить-тсы… — звучало в теплом весеннем воздухе. Шеренга размеренно удалялась. Оставшийся у мешков с зерном Вася еще издали заметил лошадь, запряженную в легкую пролетку. На ней сидели двое.

— А, это ты? — крикнул один из них, бригадир колхоза Куприян Иванович Кожевин. — Где отец?

— Вона, — Вася ткнул пальцем в сторону сеяльщиков, которые, дойдя до конца вспашки, возвращались обратно к мешкам.

— Ждать его нам сейчас недосуг, — сказал второй, стукнув кнутом по голенищу хромового сапога. — Покалякаешь в другой раз, поехали!

Куприян Иванович вскочил в пролетку. А тот, второй, замешкался, посмотрел на мешки, заполненные зерном, и вслух прочитал надпись на одном из них: «Красный охряб».

— Грамотюги, даже название своей артели по-человечески не могут написать. Голодранцы несчастные! — он сел на облучок и со свистом хлестанул буланую лошадь кнутом. — Н-но, шевелись, каналья!

Пролетка затарахтела, оставляя за собой облако пыли.

— Кто это с Кожевиным? — спросил отец, подходя к Васе.

— Дяденька с починка, я его на мельнице видел, мельник, должно быть,

— Кожевин не передавал тебе, когда вернется?

— Нет, ничего не говорил.

«Идет посевная, а он раскатывается, — думал Романов, заполняя очередное лукошко. — Чего ж общего у Кожёвина с мельником Сидоровым, которого вот-вот придется раскулачивать?»

Прошли еще один ряд пашни.

— Пап, может, поедим? — спросил Вася, когда сеяльщики вернулись.

— Обедать, мужики! — крикнул отец, садясь на мешок. Все собрались вместе и стали разворачивать узелки с провиантом. Вася разломил кусок горбушки, принялся очищать большую шершавую картофелину, потом, макая ее в соль, запивал квасом из железной кружки. Все ели молча, сосредоточенно.

Мешки опустели только к вечеру, когда солнце зацепилось за Красную гору. Усталые, едва передвигая ноги, добрались до дома…

Фрося продолжала беседу:

— Видать, зряшно тогда опозорили Устинью-то. Вот она и маялась душой. Тетка Аксинья-богомолка, сказывают, лечила ее, да все не в пользу.

— А кто Федора особенно недолюбливал?

— Известно кто: наши богатеи. Не давал он им покоя, вот они и злились. Каких только грехов не навешивали на его семью. И по сей день шепчутся, слухи разные разносят.

Жизнь села для Ковалева была словно речка, ушедшая под землю. На улицах ни души. Люди чуждались не только его, но и друг друга, прятались в избах за занавесками, лишь изредка выглядывая из своих убежищ. По селу как пауки ползли разные слухи. Одни — о скором роспуске образовавшегося колхоза, другие — с угрозами колхозным активистам, третьи — пожалуй, самые зловещие — о скорой кончине света. Слухи паутиной опутывали людей, вселяя в них неуверенность и страх перед завтрашним днем. Молчаливо, с затаенной подозрительностью встретили селяне уполномоченного. С кем бы он ни заговаривал о пропавшем председателе, только пожимали плечами: спрашивай, мол, кого угодно, но не нас. Случайно собравшиеся мужики сразу замолкали при виде приближающегося Ковалева. О женщинах и говорить нечего: те при встречах опускали глаза, прикрывали кончиками шалей и полушалков рот: знай, мол, что не пророним ни худого, ни доброго слова. Ковалев досадовал, странно: на селе более ста домов, а откровенно поговорить не с кем. Не найти человека, который бы хоть немного раскрылся по-настоящему. С первым, с кем познакомился он немного ближе, чем со всеми остальными после Ефросиньи Шубиной, был секретарь комсомольской ячейки Иван Назаров. Да и тот толком не мог объяснить, почему с недавнего времени односельчане стали такими замкнутыми.