Никлас Натт-о-Даг - 1794

Как только Анна Стина поняла, что выбора и в самом деле нет, паника исчезла, как ее и не было. Она сама удивилась, насколько спокойно и трезво прозвучал ее голос.

— Там на каждом шагу запертые двери. — Она смотрела на Дюлитца, не отводя глаз.

Его заметно удивили произошедшая в ней перемена и ее внезапное спокойствие. Он помедлил немного и достал из кармана накидки связку ключей.

— Вот… из арсенала взломщиков. Они не любят ломать двери — шума много. Замки в Прядильном доме известного сорта, к тому же старые. Один ключ не подойдет, подойдет другой или третий.

Дюлитц пододвинул ей связку, сложил руки на столе и наклонился, чуть не касаясь их подбородком. В нем тоже что-то изменилось. Только что он говорил строго и сухо, не терпящим возражении тоном, а сейчас смотрел чуть ли не с уважением.

— Остается договориться о цене за ваши услуги.

— Двести риксдалеров. Мое приданое, оставленное Кристофером. Я их истратила, чтобы оборудовать и привести в порядок дом, откуда меня выгнали, обозвав кукушонком.

Дюлитц откинулся на стуле, удивленно посмотрел на Анну Стину и покачал головой.

— Дешево… вы продаете свои услуги несоразмерно дешево. Мой работодатель охотно заплатил бы гораздо больше. Если вы откажетесь от десятой доли в мою пользу, я постараюсь обеспечить куда больший гонорар, на который он наверняка согласится.

Наконец-то! Наконец она может воспользоваться единственным оставшимся у нее правом: правом отказа.

— Нет. Город должен мне двести риксдалеров. Если их будет больше, то уже я окажусь в долгу. Двести риксдалеров. Больше мне не нужно.

Гордость. За эти деньги она покупает гордость.

Дюлитц, прежде чем кивнуть, долго смотрел на нее, словно пытался понять недоступный ему ход мыслей.

— Ну что ж… желаю успеха.

Анна Стина накормила Майю и Карла так, что у малышей булькало в животах, пока она их укачивала. Тепла от завернутого в одеяло большого и гладкого камня должно хватить. Поставила на место плетеную дверь землянки, присыпала сухими листьями. Посмотрела с одной стороны, с другой — не заметят. Приметила положение солнца.

У нее три часа. Самое большее — три часа. Нельзя терять ни секунды. Еще раз оглянулась на замаскированную землянку и поспешила в Город между мостами.

Уже у Рыцарского собрания — толпы народа. Бронзовый Густав Васа равнодушно поглядывает на суету. Мысленно поблагодарила Бога за свою худобу — будь она потолще, ни за что бы не протолкнуться. С обеих сторон мостика на Рыцарский остров гусары королевской гвардии прикатили пушки и частично забаррикадировали проход, чтобы хоть как-то уменьшить людской поток. На нее никто не обратил внимания.

По другую сторону моста колышется море человеческих голов. Кажется, они растут прямо из земли — согласно указу регента простонародью запрещено носить яркую одежду — только серое и черное. Уличные мальчишки уже забрались на крыши и оседлали коньки, как воробьи. А на самой площади давка — руки не поднять.

Кого-то прижали к стене церкви, другие вертятся, как ужи, чтобы не упасть в канал. Удержаться удается не всем — об этом свидетельствуют раздающиеся время от времени истошные крики и плеск воды. Опытные рыбаки заранее пригнали свои лодки — почему бы не спасти тонущего и не получить в благодарность содержимое его кошелька.

Казалось бы, яблоку негде упасть, но переулки продолжают выдавливать людей на площадь. Анна Стина поражена — она никогда не думала, что в Городе между мостами столько народу. Посередине возвышается эшафот, где уже дожидается палач в широченной черной мантии. Теперь у него другой начальник — мастер Хесс еще весной умер от воспаления легких. Рядом с позорным столбом — офицер с золотыми галунами. Сложил руки за спиной, переминается с ноги на ногу и беспрерывно вертит головой, стараясь уловить малейшие признаки беспорядков. Эшафот окружен гвардейцами с пиками: когда придет час, они возьмут свои пики наперевес, оттесняя толпу подальше от места публичной порки.

И публика необычная. Не та, что она видела, когда была еще мала и не могла добровольно отказаться от ненавистного зрелища. Сейчас собралась не только чернь, жаждущая крови, но и важные персоны… А может, это и не кровожадность вовсе. Люди просто рады, что кому-то приходится еще хуже. И уж совсем утешительно: намного хуже. Придумав это человеколюбивое объяснение, Анна Стина еще раз вгляделась в толпу. Похоже, на сравнительно небольшой площадке перед дворцом Стенбока собрался весь Стокгольм — дворяне и простолюдины, купцы и попрошайки. Обитатели окружающих господских домов высунулись из окон так, что вот-вот вывалятся на мостовую. Множество колясок и даже карст — можно смотреть и не выходя на площадь, не рискуя набраться вшей в толпе. Женщин не меньше, чем мужчин.

Внезапно по толпе прокатилась волна возбуждения, как от брошенного в воду камня.

Возле старого королевского дома на противоположном конце площади стояла наготове тюремная телега, но появившаяся из ворот женщина в черном не стала в нее садиться — махнула рукой и прошла мимо. Солдаты у позорного столба мгновенно опустили пики и оттеснили зрителей, освобождая проход. Осужденную сопровождали два офицера.

Анна Стина начала протискиваться вперед, ныряя под выставленные локти, — ей надо было подойти поближе, запомнить лицо женщины, как выразился Дюлитц, «до мельчайших деталей». Вслушивалась в обрывки разговоров.

— Собираемся устроить в Стокгольме второй Париж? — театральным шепотом спрашивал приятеля господин в красиво расшитом камзоле. — Аристократов шлют на эшафот на потеху черни. Темные времена, брат, о, какие темные времена… Много можно сказать про крошку Ройтерхольма, но уж за якобинца-то я его никак не держал.

— Малла! Малла Руденшёльд! — хохочет толстый дядька в грязной одежде. — Когда моя-то очередь придет? Совесть-то есть? Во всем Стокгольме ты мне одному пока не дала! Да еще бедному герцогу Карлу…

Небольшая группка женщин время от времени по команде старшей выкрикивает:

— Шалава!

— Не была бы шалавой, не упекли бы в кутузку. Дала бы герцогу, была бы свободна, как птица! Эх, я бы на твоем месте… Большое дело: зажмурилась и воображай: это, мол, никакой не герцог, это красавчик Армфельт хлопочет у меня промеж ляжками.

Слухи порхают, как бабочки: оказывается, барон Ройтерхольм настаивал на смертной казни. В последний момент все же поддался уговорам, но настоял, чтобы розги, которыми будут сечь Магдалену Руденшёльд, всю ночь перед поркой продержали в рассоле.

— Изменница! Так и с каждым будет, кто родину предает!

— Русская шлюха!

— Этот-то столбик побольше будет, чем у твоего Армфельта!