Никлас Натт-о-Даг - 1794

Анна Стина вышла на опушку и огляделась. Отсюда хорошо видна крыша Обсерватории и Спельбумская мельница, вяло и беззвучно вращающая огромными крыльями. Улицы в стокгольмских пригородах в этот период года становятся почти непроходимыми. Осенние дожди превращают землю в глинистое болото, и так будет долго, пока не ударят первые морозы. Ноги, как в чулках, чуть не по колено в этой липкой, тяжелой глине.

Город подкрадывается исподволь, словно крадучись. Деревянные халупы, тут и там разбросанные на пустырях, постепенно выстраиваются в тесные ряды вдоль все более ясно заявляющих о себе сравнительно прямых улиц.

Она обогнула пологий холм, миновала пузатую тушу Обсерватории и остановилась, увидев шпиль церкви Адольфа Фредрика. Спросила дорогу у шедшей навстречу женщины с ведром в одной руке и табуреткой в другой.

Осталось совсем немного.

Фасад занимал почти весь квартал. Три этажа, не считая мансардного. Пришлось несколько раз пройти вдоль дома в поисках нужного подъезда. Спросила у водовоза — тот молча махнул рукой: следуй за мной. Она покорно пошла за его тачкой, миновала арку и вышла с другой стороны. Адрес был указан правильно, но оказалось, что Общественный детский приют занимает отдельное здание, в виде буквы «II», с трех сторон окружающее двор. А за калиткой — сад, спускающийся к свинцовой, сливающейся с серым небом воде залива, что носит то же имя: Барнхюсвикен, залив Детского приюта. У самой воды, судя по хриплым выдохам мехов и тяжело-звонким ударам молота, кузница. На веревке, натянутой между деревьями, сушатся выстиранные паруса.

— Оставить, что ли, собралась?

На крыльцо вышла тощая женщина и уткнула в бока вываренные, белесо-малиновые от стирки руки. Анна Стина сделал книксен.

— А можно я посмотрю сначала, как и что?

Женщина склонила голову на бок.

— Намекаешь, как бы им тут хуже не было? Чем с тобой? — И, не дождавшись ответа, продолжила: — Ну-ну… гляди сколько влезет. Кто осудит мамашу… погляди, погляди, как и что. Как не поглядеть… решила избавиться от дитяти, пусть хоть сердце успокоится. Как поглядишь, приходи. Эбба меня зовут, я тут экономка. Тогда и запишем, что и как…

Экономка Эбба внезапно нахмурилась.

— Так их у тебя двое, что ли?

Анна Стина кивнула — да, двое.

— Если я их оставлю… они смогут оставаться вместе?

Эбба ухмыльнулась.

— Если ты насчет этого… постараемся. Но предупреждаю: вдвоем они, скорее всего, тут и состарятся. Если, конечно, лихорадка не приберет… Ладно. У меня дел по горло.

Анна Стина опять сделала книксен, проводила взглядом экономку и стала подниматься по лестнице.

За пекарней и кухней — обеденные залы для мальчиков и девочек, дальше — учебные классы с книжными полками. Библии, катехизисы, книги псалмов в покосившихся, готовых вот-вот рухнуть кипах. Сильный запах уксуса не в состоянии заглушить ароматы, которые он призван заглушать — пахнет немытыми, потными телами, хотя в столовой пусто.

Детей не видно. В позорном углу грубо намалевана фигура осла.

Анна Стина хотел пройти дальше, но дверь оказалась запертой. Она вернулась тем же путем.

Во дворе пожилой дядька в давно отслужившем свой век парике ругался с пекарем из-за цены. Пекарь сложил руки на груди и не желал слышать никаких доводов. Мужчина в парике взял две буханки и постучал ими друг о друга — звук такой, будто в руках у него не хлеб, а два полена. Эта демонстрация не произвела никакого впечатления. Только когда покупатель помахал у него перед носом булкой, покрытой зеленой патиной плесени, пекарь дал слабину.

— Ладно… пять булок за рундстюкке. И то только потому… детей люблю — сил никаких моих нет.

Чуть подальше во внутреннем дворе Анна Стина заметила мальчика, наверняка одного из обитателей приюта. Постарше, лет десяти-двенадцати, в длинном не по росту пальтишке. Черный шарф на шее. Грязная рубаха явно мала, под ней светится посиневшая, в мурашках полоска голого тела. Босиком, несмотря на холод. Он, нелепо раскачиваясь, ритмично работал метлой. Направо-налево, направо-налево… перед ним рос ворох мокрой соломы и свиного навоза. Полуоткрытый рот, пустые, водянистые глаза, опухший язык. Внешность идиота. Мальчик постепенно приблизился к тачке с хлебом. Улучил момент, оглянулся молниеносным движением выхватил булку и спрятал под рубашкой. Глаза на секунду загорелись напряженным вниманием — не заметили ли? — и тут же опять погасли.

Анна Стина не уловила даже сбоя ритма. Метла продолжала работать — как ни в чем не бывало, без малейшей паузы. Шшух-шшух, шшух-шшух… — то же безразличие, тот же слегка приоткрытый рот, вываленный язык.

Стараясь не привлекать внимания, она двинулась за ним. Дождалась, пока завернет за угол, и догнала.

— У меня есть ягоды. Хочешь попробовать?

Мальчуган продолжал раскачиваться из стороны в сторону, будто не замечал ее, — явно притворялся.

— Я все видела. Не бойся, никому не скажу.

Мальчик осмотрел ее с ног до головы внезапно поумневшими, выразительными серыми глазами.

— Ты, наверное, хочешь хлеба взамен?

Детский, даже еще не ломающийся голос. У Анны Стины набежала слюна. Когда она последний раз ела хлеб? Несколько месяцев… не меньше.

— Могу поделиться. — Мальчик ловко извернулся и выудил из-под рубахи булку. Анна Стина невольно потянулась к хлебу, но он отвел руку. — Не здесь. Вон там, за сараем. Ты иди вперед, я за тобой. Уттерстрём еще не ушел, ругается с пекарем. Вон он стоит. Увидит — получу взбучку.

Анна Стина думала, что он сразу метнется в укрытие, — ничего подобного. Поднял метлу и начал мести. Продолжая ритмичные взмахи и бубня под нос какую-то бессмысленную песенку, не торопясь двинулся к сараю. Не успев скрыться за углом, отбросил метлу, оперся о высокий, изрядно подгнивший деревянный ящик, взлетел на него и сел — ловко, одним точно рассчитанным движением. Она начала развязывать свой узел. Мальчик, ни слова не говоря, потянулся, взял Карла и усадил к себе на колени. Малыш, как ни странно, не возражал. Поделили ягоды, потом разломили булку. Съел свою порцию мгновенно, не сводя с нее глаз.

Вкус хлеба показался ей замечательным, но почти незнакомым. Булка была черствой, но это было даже хорошо: надо было подождать, пока сделает свое дело слюна и кусок станет мягким. Больше времени, чтобы насладиться вкусом. А потом можно и проглотить, не рискуя поранить глотку.

— Чего еще? — спросил мальчик по-деловому.

— Почему в приюте так мало детей?

— А кому мы здесь нужны? Нас, как только случай подвернется… отдают на воспитание. Они так это называют.

И замолчал. Она отсыпала ему еще горсть брусники, ожидая продолжения. Мальчик отщипнул небольшой кусочек хлеба и положил Карлу в рот. Малыш зачмокал, сморщился, и на мордашке его отразилась целая гамма чувств, разрешившаяся в конце концов комической гримаской глубокого отвращения.