Лиза Уингейт - Пока мы были не с вами

На одном из полей она тренировалась подписывать свою будущую фамилию, которую приобретет после скорого замужества. Завитушки неопровержимо свидетельствуют о головокружительной первой любви.

«Была в гостях у родителей Гарольда в Дрейден Хилле,— говорится в одной из записей.— Каталась на лошадях. Я взяла несколько барьеров и просила Гарольда не говорить об этом матери. Она хочет, чтобы до свадебной церемонии мы добрались живыми и невредимыми. Мет ни малейших сомнений — я нашла своего принца».

Нахлынувшие чувства комом застревают у меня в горле. Читать дневник и сладко, и больно.

«Нет ни малейших сомнений».

Неужели она и вправду была в этом уверена? Или она просто... знала, что все идет так, как надо, когда встретила дедушку? Неужели мы с Эллиотом тоже должны были испытать... что-то вроде удара молнии, а не спокойно перейти от детской дружбы к взрослой, затем к свиданиям и свадьбе только потому, что после шести лет отношений вроде бы уже пора пожениться? Может, с нами что-то не так, если у нас не мутится от страсти рассудок и мы никуда не торопимся?

Звонит телефон, и я хватаю его, надеясь, что это мой жених.

Голос в трубке мужской и дружелюбный — но он не принадлежит Эллиоту. . .

— Здравствуйте, это Трент Тернер. Мне звонили с этого номера. Извините, что пропустил звонок. Чем могу вам помочь?

— Ой.„ ой...— все возможные фразы для вступления вылетают у меня из головы, и я просто выпаливаю: — Я нашла ваше имя в ежедневнике своей бабушки.

В трубке слышно, как на другом конце шуршат бумаги.

— У нас была назначена встреча в Эдисто? Чтобы осмотреть коттедж или что-то еще? Или дело касается аренды?

— Я не знаю, по какому поводу. Вообще-то я надеялась, что вы мне поможете. У моей бабушки проблемы с памятью. Поэтому я сама пытаюсь разобраться с записями в ее ежедневнике.

— На какой день была назначена встреча?

— Не уверена, что она вообще назначала встречу. Я думала, что она могла позвонить вам насчет продажи недвижимости. Точнее, коттеджа Майерсов,— в этой местности совершенно нормально называть дом по фамилии людей, которые жили в нем десятки лет назад. Родители моей бабушки построили дом в Эдисто для того, чтобы сбежать от горячего, душного лета на континенте. — Ее фамилия Стаффорд. Джуди Стаффорд.

Я готова к тому, что голос собеседника или его манера разговаривать изменятся: это происходит почти всегда, когда люди слышат «Стаффорд». В нашем штате нас знают все, правда, одни любят, а другие — ненавидят.

— Стафф... фор... Стаффорд...— бормочет Трент. Может, он не местный? Его акцент совсем не похож на чарльстонский. На Лоукантри тоже не похоже, но он немного растягивает слова... Может, этот парень из Техаса? В детстве я так много времени провела с детьми из разных уголков света, что хорошо разбираюсь в акцентах, как местных, так и зарубежных.

Повисает странная пауза. Голос моего собеседника

становится более настороженным.

— Я работаю здесь всего девять месяцев, но могу утверждать, что никто никогда не обращался к нам насчет продажи или найма коттеджа Майерсов. Сожалею, что не смог вам помочь,— кажется, он неожиданно хочет свернуть разговор. Почему? — Если это было в прошлом году, то, возможно, она разговаривала с моим дедом, Трентом-старшим. Но он умер месяцев десять назад.

— Ох. Примите мои соболезнования,— я неожиданно чувствую, что у нас много общего. И живет в месте, которое я всегда нежно любила.— У вас есть какие-нибудь соображения, по какому вопросу моя бабушка могла к нему обращаться?

Возникает еще одна неловкая пауза, затем он отвечает, тщательно взвешивая каждое слово.

— Вообще говоря, да. У него остались для нее кое-какие бумаги. Вот и все, что я могу вам сказать.

Во мне просыпается юрист. Я нутром чую свидетеля, который неохотно дает показания и пытается утаить информацию.

— Что за бумаги?

— Извините. Я обещал дедушке.

— Что вы обещали?

— Я должен отдать ей конверт, который он для нее оставил,— но только если она приедет за ним сама.

Меня его слова настораживают. Что, черт возьми, здесь происходит?

— Но она не в состоянии к вам приехать. Как и еще

куда бы то ни было.

— Тогда ничем не могу помочь. Извините.

С этими словами он вешает трубку.

В комнате тихо и пахнет сыростью. Я открываю глаза, затем крепко зажмуриваю их и снова открываю. Сон медленно покидает меня, поэтому я не могу четко видеть. Как в плавучей хижине, когда ночью через открытые окна ее заполняет речной туман.

Все здесь непривычное. Вместо дверей и окоп «Аркадии» пае окружают толстые каменные стены. Здесь пахнет как в кладовой, где мы складываем припасы и топливо. Запах плесени и мокрой земли заползает в нос и не желает его покидать.

Я слышу, как Ларк хнычет во сне. С той стороны, где спят они с Фери, вместо тихого шороха деревянных поддонов раздается скрип пружин.

Я моргаю и могу различить одно маленькое окошко, оно очень высоко, под самым потолком. В него проникает утренний свет, но он тусклый, затененный.

По стеклу царапают ветки куста, издавая тихий скрип. С ветки свисает наполовину обломанная, потрепанная розовая роза.

На меня обрушивается реальность. Я вспоминаю, как легла спать на пахнущую плесенью раскладушку и смотрела на розу в окошке, пока дневной свет медленно угасал, а братик и сестры вокруг начинали дышать все медленнее и глубже.

Я вспоминаю, как работница в белом платье вела мае по лестнице в подвал, мимо печи и кучи угля, в эту маленькую комнатку.

«Вы будете спать здесь, пока мы не решим, останетесь ли вы в этом доме. Никакого шума и беготни. Сидите тихо. Вам нельзя покидать кровати»,— она показала нам на пять раскладушек — точно такие же я видела в военном лагере у солдат, когда они проводили учения возле реки.

Затем она ушла и закрыла за собой дверь.

Мы все, даже Камелия, тихо забрались на раскладушки. Я была просто рада, что мы наконец-то остались одни. Ни работниц, ни других детей, которые следили за нами с любопытством, с тревогой, с грустью, с ненавистью, а кто-то провожал нас пустым взглядом, жестким и мертвым.

Все, что произошло вчера, словно кинофильм, снова и снова проигрывается у меня в голове. Я вижу «Аркадию», полицейских, Силаса, машину мисс Танн, ванную наверху. Слабость охватывает меня с ног до головы. Она поглощает меня, словно стоячая вода, горячая от летнего солнца и ядовитая для тех, кто в нее попадает.

Я чувствую себя грязной и внутри, и снаружи, и ощущение никак не связано с ванной, наполненной мутной водой, коричневой от песка и мыла со всех детей, которые пользовались ею до меня, включая моих сестер и Габиона. Нет, я снова вижу работницу, которая нависает надо мной, когда я захожу в ванную и сжимаю плечи, чтобы укрыться от ее взгляда.