Андрей Марченко - Однажды в СССР

Поэтому стали подниматься по улице Глинки, пустынной в этот час.

Аркадий надеялся, что после отдыха и укола Пашка пойдет быстрей, но потеря крови и рана давали о себе знать. Он шел, почти ложась на велосипед, который ему помогала катить Валентина.

На посёлке лампы горели ярко, но не часто. От одного круга света до следующего было иногда до пятидесяти метров.

Прошли до следующего перекрестка. И, быть может, ускользнули до поры, до времени, минув это место на несколько минут раньше.

Но по улице Гастелло, что несколько изгибаясь, пересекала улицу Глинки, двигался милицейский «бобик». Увидав в конце улицы смутные силуэты, водитель включил мигалку и сигнал, а также дальний свет.

Все определилось в какое-то неуловимое мгновение. Аркадий и девушки прибавили ходу, хотя понятно было — от автомобиля не уйти. Валентина даже не сразу заметила, что велосипед стал легче, Когда заметила — подумала, что Пашка тоже налег на велосипед. И лишь когда повернулась смерить расстояние до угла из-за которого вот-вот должен был выскочить милицейский «бобик», увидала, как Павел, взяв пулеметы и сумку с магазинами, заковылял навстречу патрульным.

— Пашка! — окликнула его Валентина.

Остальные оглянулись, но не остановились и даже не сбавили ход.

Обернулся и Пашка.

— Командир, уходи! — крикнул он. — Я прикрою!

И залег, почти рухнул в траву.

Не было времени для сомнений и прощаний, паче вход во дворы, в спасительную темноту был в каком-то десятке метров…

Меж тем, Пашка залег, как учил когда-то друг Аркаша — оружие, рука, нога на одной линии, приклад плотно прижат к плечу.

Его готовили к бою — за друзей, за родину. И в это обучение страна вложила денег больше, чем в перевоспитание, чем в восемь классов школы, чем в ремеслуху. И вот пришло время бой принять — за друга, но против родины, не в далеких странах, а тут, в неглубокой яме на углу улиц Глинки и Гастелло, между кучей листвы и тротуаром.

Затвор послушно отсчитал первую очередь из пяти патронов. Пули перечеркнули автомобиль: разбили левую фару, прошили радиатор, пробили правое переднее колесо. Не то чтоб удержать машину, не то просто с перепугу, водитель взял руль влево, развернув автомобиль поперек дороги. И вторая очередь прошила правый борт. Завопил напарник — и если бы пистолет-пулемет был заряжен не мелкашными патронами, а макаровскими — был бы он уже мертв.

Вытащив раненого напарника из машины, водитель спрятался за капотом. И стоило бы вызвать подмогу, но рация осталась в кабине. Впрочем, стрельба уже разбудила в округе тех, кто лег спать пораньше. И обыватели неосмотрительно вглядывались через окна в ночную темень, звонили в милицию.

Над Пашкой на столбе ярко горел фонарь. Парень пустил вверх очередь, и в образовавшейся темноте его осыпало горячими осколками.

И если бы не был он ранен, то, верно, смог бы уйти. Милиционер, спрятавшийся за подбитым «бобиком» был перепуган. Он привык к хулиганам, пьяным дебоширам, от силы — к поножовщине. И вдруг оказался словно на войне.

Под покровом ночи ветер натащил тучи из которых заморосил мелкий дождик. Асфальт душно парил.

Где-то через пять-десять минут Пашку окружили: одна машина стала в Детском городке, вторая подъехала со стороны проспекта. Еще будто оставалась дорога вниз — но чтоб воспользоваться ей, следовало пересечь заасфальтированное пространство.

Не было часов, чтоб проверить — достаточно ли Пашка задержал милицию. Кажется, достаточно. Следовало бы подняться в полный рост, пойти на них в атаку, быть изрешеченным пулями. И умереть стоя.

Но сил встать уж не было.

Легушев свой штаб разместил отнюдь не в горкоме партии, где царил Кочура, и даже не в каком-то райкоме, а в Жовтневом исполкоме. Улица, где стояло здание исполкома нынче носила имя Карла Либкнехта, однако, за небольшим исключением выглядела донельзя мещанской со старорежимными домишками. на подоконниках которых стояли герани. К слову сказать, до революции улица именовалась Митрополитской. И митрополит некогда жил по соседству в одноэтажном домике, но умер. И, хотя его шаги иногда будто продолжали слышать, к соседям в исполком он не заходил.

Свет в кабинете был приглушен, а краешек стола заседаний сервирован пусть и не пышно, но изыскано — бутылка коньяка, консервы со шпротами, копченая колбаса, лимон и зелень по сезону.

Легушев-старший был не один. Компанию ему составляла милая комсомолочка с алым знаком ВЛКСМ на объемной груди. Взгляд ее больших глаз уж был затуманен выпитым, а две верхние пуговки на блузке — расстегнуты.

Увидав вошедшего Данилина, развалившийся в кресле Легушев, позвал того рукой.

— А, следователь! Садись с нами!

Кабинет в полумраке казался гигантским.

— Спасибо, я постою, — сдержанно ответил Данилин

— Садись, кому сказано!

Данилин сел.

— Пить будешь? — спросил Легушев, и, не дожидаясь ответа, стал наливать коньяк в имеющуюся третью рюмку. Следователь отметил: из рюмки кто-то пил раньше, поскольку желтоватая влага уже имелась на дне сосуда. Вероятно, это была не женщина, поскольку следы помады на стекле отсутствовали. Алексей предположил председателя исполкома.

— Тебе сам первый секретарь обкома наливает! Цени.

Далее, как бы невзначай Данилин взглядом скользнул по женской ножке, не по погоде, затянутой в нейлон, вверх, туда, где приподнявшаяся юбка открывала край чулка, по упругому бедру. Но после талии он отвел взгляд — требовалось знать свое место. То, что его пригласили за стол — значило не так уж много. И он, и смазливая комсомолочка были тут только обслугой. Легушев являлся номенклатурой.

Разлив коньяк по трем рюмкам, Легушев без тоста тут же выпил из своей. Его спутникам пришлось просто последовать примеру.

Первый секретарь обкома, закусив лимоном продолжил:

— Быть может, у кого-то возникнет соблазн, представить дело так, будто случившееся дело не рук двух отщепенцев, а…

Легушев сделал какой-то неопределенный жест, пытаясь изобразить нечто всеобщее.

В ответ Данилин кивнул с пониманием.

Комсомолку сюда пригласили не из-за ее ума, а исключительно ради других частей тела. Что, кстати, совсем не опровергало в ней отсутствие разума. А вот его, Данилина, как раз призвали из-за мозга.

Но сказанное он понимал не вполне, но, не спешил признаваться в том. Считал, что будущее что-то ему разъяснит в текущем разговоре.

— Люблю понятливых, — заключил Легушев и разлил по второй.

Изуродованная варикозом рука первого секретаря легла на бедро комсомолки и будто невзначай пожала его, проверяя упругость. Девушка даже не вздрогнула, а Данилин, увидав это, посмотрел в глаза Легушева. Тот взгляд не отвел. И во взоре том была сталь абсолютной власти.