Денис Попов - Точка слома

Всё. Все выдохнули. Судьи поднялись с мест, ничего не понимающего Павлюшина скрутили и потащили к автозаку. Горенштейн еле заметно улыбнулся – для него этот приговор был равносилен тягачу, стягивающему с разваливающейся скалы самый тяжелый груз. Летов же провожал глазами приговоренного и услышал его дикий вопль: «Не испугаете, завтра все равно все передохнете, уроды!»

Глава 23.

«Здесь, на иной высоте, крик сокрушает частоты.

Мое проклятие на твоей волне»

-- Stigmata

Ночь опустилась на город, а часы пробили двенадцать. Получив от Ладейникова, с которым Летов просидел часа два в по-дружески суровой и мрачной беседе, справку о допуске к Павлюшину, ожидавшему исполнения приговора в следственно-пересыльной тюрьме №1 города Новосибирска, Летов готовился ехать туда.

И вот, сидя на переднем сидении казенной «Эмки», рвущей своими фарами абсолютно беспросветно-мрачный Красный проспект, на который лишь изредка бросали свет какие-то одинокие светящиеся окна, Летов смотрел в черноту улицы, уходящей вдаль за лобовым стеклом. Молчаливый водитель, который возил Ладейникова уже много лет, умело рулил, объезжая практически все выбоины на дороге. Ветра и в помине не было, луна выла за пеленой мрака, снег разлетался в стороны от колес машины. Все замерло – это была ночь буднего дня.

Проверка документов, отданная постовым честь, скрежет тяжелых ворот, огораживающих территорию мрачной кирпичной тюрьмы, обшарпанные ее стены, изредка попадающие в поле зрения фар зарешеченные окна, несколько стоящих во дворе автозаков, и вот, заветная коричневая дверь.

«Удачи, товарищ, я возвращаюсь» – попрощался с Летовым водитель и, не убирая своей корочки, поехал обратно. Ночевать Летов должен был в кабинете одного из начальства тюрьмы, ожидая заветных 07:30 утра, когда приговор в отношении осужденного Павлюшина должны были привести в исполнение.

Тяжелая дверь скрипнула. Тусклый свет лампы обрадовал мрак камеры светом. И вот он – исчадие, для которого даже смерть не может быть достойным наказанием, лежит на нарах.

–Я знал, что ты еще меня навестишь перед смертью – пробормотал Павлюшин.

-Перед чьей смертью?

-Твоей, само собой.

Летов лишь усмехнулся. Установилось молчание.

–Ты думаешь, что я поверил? Это все фальшь, завтра вы освободите меня и дадите убивать и ты будешь первым!

-Ты бредишь, Павлюшин. Через несколько часов тебя расстреляют как убийцу и террориста, и никто не вспомнит про тебя.

Ярость закипала в Павлюшине. Лицо его дергалось, пот лился рекой, кровь все сильнее и сильнее приливала, а зрачки расширялись.

–Ты лжешь! – что есть мочи закричал Павлюшин, бросаясь на Летова. Очередная драка – удар локтем в челюсть обезумевшему душегубу, его ответный рев и очередная схватка – на этот раз лица обоих перекосились злобным оскалом и стали багровыми, они зарычали, вцепившись друг в друга обломанными ногтями грязных пальцев – Павлюшин пытался задушить Летова, а Летов – скинуть его с себя.

Вскоре душегуб был отброшен на койку и, громко дыша, словно поверженный волк, выплюнул на пол очередную порцию зубов.

–Угомонись, урод, а то морду расквашу – злобно пробормотал задыхающийся Летов, стирая с шеи кровь, сочащуюся из небольших царапин, оставленных ногтями маньяка.

–Я все равно не верю тебе. Но даже если меня завтра не станет, не долго я буду ждать, когда тебя скинут в яму. Ты – порок общества, ты нелюдь и жить долго не сможешь. Твоя жизнь – дешевка, и гроша не стоит.

-Жизнь дешевой может быть, если ты ее продать хочешь. И с чего ты это взял?

-По тебе видно. Ты словно ходишь и харкаешься кровью, лицо твое словно постоянно изрыто язвами, а душа – про нее и говорить не надо, от нее ничего не осталось, словно спалили ее огнеметами или чем-то еще.

-Тебе ли судить?

-Я не преступник. Я просто делал то, что мне говорили Они – единственные, кого можно и нужно слушать. И я уверен, что Они не ошибаются – совсем скоро я выйду отсюда и начну свое дело с новой силой.

Оба долго молчали. Летов пожирал глазами разбитую морду поверженного Павлюшина, который был не сломлен, но не потому что был мужественным или смелым, не потому что его было не сломать от его же внутренней силы, нет, вовсе нет. В нем просто нечего ломать – он был обезумевшим ходячим мертвецом, который вместо скорейшей смерти взял в руки топор и начал нести смерть другим.

–Знаешь, чем занимаются обычные преступники? – вдруг спросил Павлюшин.

-Что значит обычные?

-Такие, которые не приносят никакой пользы. Грабители там, уголовники всякие.

-Возможно, они занимаются совершением уголовных преступлений?

-Эх, ментовская твоя душа. Нет. Они занимаются тем, что сами рубят лес и ловят щепки. И вот объясни мне, Летов, зачем самому рубить лес и ловить щепки?

В ответ Летов же лишь усмехнулся недурному каламбуру.

–А я – продолжал Павлюшин – этим никогда не занимался. У меня не было времени собирать щепки. Я рубил и все – этого было достаточно. И я еще продолжу.

–Прощай – поднимаясь бросил Летов. Он отряхнул свои галифе, размял шею и, громко ударив в дверь, стал ждать ее открытия.

–Поверь, Летов, ты не победил меня. Ты себя добил – надменно сказал Павлюшин и, порычав вслед закрывающейся двери, бросился на стены, избивая их со злости и крича, чтобы его скорее выпустили.

…Проснулся чуть задремавший Летов от неожиданно включенного света. Тусклое солнце, только просыпающееся от глубокого сна, било в грязные окна кабинета на втором этаже, папки с уголовными делами прозябали во мраке угла, химические карандаши, разбросанные по столу, наоборот принимали очень хилые солнечные ванны, вместе с чернильницей, какими-то протоколами и донельзя заваленной выкуренными папиросами пепельницей.

–Расстреляли вашего Павлюшина, буквально минут пять назад – сказал капитан милиции и Летов, вяло попрощавшись с ним, спустился вниз.

Горенштейн же, приехав после суда в Первомайку, зашел в дом. Перекусив холодной позавчерашней картошкой, он еще раз начистил сапоги, достал из выдвижного ящика все свои награды, нацепив их на китель, причесался, отряхнул от ворсинок фуражку и галифе (китель он отряхнул еще раньше, в машине), перецепил некоторые криво надетые медали, и уже глубокой ночью, часа в три, направился в отделение. Ночной холод обрезал его лицо, снег укутал сапоги, жаждущие света, чтобы сверкнуть на нем своей чистотой, сонный постовой отдал честь и проводил взглядом капитана. Он зашел в свой кабинет, запер его на крючок и принялся разгребать стол.

«Протокол осмотра места происшествия», «Докладная записка», «В 17:30 к Ошкину», «КОПИЯ протокола осмотра места происшествия» – мелькали в его глазах заголовки помятых бумаг, которые он аккуратно складывал в стопку на краю стола. Взял обрезок какой-то ткани (кажись от чьей-то нательной рубахи), стер им слой пыли и пятна от пищи, покрывшие стол, также протер и подоконник. Старый, исцарапанный стол смотрел в глаза своему хозяину, тусклая лампочка, вкрученная в патрон черной настольной лампы, стоящей близ кипы бумаг, видимо, общалась со столом о том, зачем хозяин так поздно явился.