Денис Попов - Точка слома

– И что, ты не страдаешь от одиночества?

– Нет, к одиночеству привык – одному даже полегче, в какой-то мере. Когда ты один, ты свободен.

-От чего?

-От обязательств, помимо рабочих, само собой, и от лишних людей.

Выпили за детей. Потом за победу. Потом за жизнь. После небольшой паузы, сильно выпивший Летов, впервые заговорил первым:

–Знаешь, Яспер, я стал за собой замечать: я теряю всякие чувства, я словно становлюсь… деревянным. Нет, способность чувствовать радость или вообще что-то хорошее, счастливое, я потерял еще до войны. То есть, я вот смеюсь, но внутри, внутри я деревянный, внутри я ничего не чувствую: не смеха, ни радости. Но это просто неспособность чувствовать счастье. А вот недавно, где-то с полгода назад, я стал ощущать, что я вообще теяряю всякие чувства, словно я уже не способен вообще что-то чувствовать. Только боль, но она так приелась, что я это уже не чувством считаю, а состоянием души, будь она неладна.

-Это, Сергей, называется ангедонией – с сильно выраженным эстонским акцентом произнес Кирвес.

-А-н-г-е-д-о-н-и-я – по буквам повторил задумчивый Летов.

После небольшой паузы уже сильно пьяный и ставший гораздо быстрее говорить Кирвес, спросил: «А у тебя была жена?»

Летов, тоже не хило выпивший, помрачнел, усмехнулся, налил и после долгого молчания ответил: «Жены не было. А вот любовь была, да. Мне тогда лет тридцать было. Ну, до этого тоже с девчонками гулял и то не много: я в милиции уже служил тогда, учился и работал усердно. А потом познакомился с ней… с Олей… любил ее страшно, как помню. Ну, она меня тоже по-началу любила, даже жениться думали. Я уж верил в то, что жизнь прям наладится. А потом… потом я уехал в Барабинск, помогать там с каким-то делом, не помню уж каким. И как вернулся я, оказалось, что она уже с другим, офицером-летчиком. Не стал я отбивать ее: иногда лучше сдаться, это я давно понял. Мучался я, мучался. Друг мой Леха помог, и спиться не дал, и на работу вернул. А потом война. А потом… потом много чего.

-И где теперь она?

-Она с этим своим хахалем сначала в Читу, а потом на Украину уехала. Не знаю, может и пережила оккупацию, а может и нет, а вот что этот хахаль ее погиб в 41-ом под Киевом я знаю. Они и обженились вроде за пару месяцев до этого.

Помолчали. Допили водку, Летов, который опьянел гораздо меньше, чем редко выпивающий Кирвес, разбавил немного медицинского спирта водой и недавно ставшие друзьями Кирвес и Летов принялись пить эту ядреную «бадягу».

«Скажи, ты жалеешь о том, что натворил?» – после недолгой паузы спросил Кирвес. Говорил он теперь быстро: обычная медлительность языка исчезла, однако ударения на буквы «л» и «н» все равно остались и удивляли слух. Глаза его горели, лицо все покраснело, а тело постоянно качалось из стороны в сторону, несмотря на то, что Кирвес плотно сидел на стуле.

-Знаешь, последние семь лет моя жизнь заключается только в сожалении и боли. Я очень слабый человек, мне выпала тяжелая жизнь и я это испытание, пожалуй, совершенно не выдержал. Я ж на войну уже пошел надломленным: почти пятнадцать лет работы в милиции сделали свое дело. На войне я сломался окончательно: убийство Лехи, ранения, все эти ужасы… а в лагере меня просто дотоптали, хотя там и топтать то уже было нечего. Начать с чистого листа не получится, все страницы моей книги уже испачканы. Да и скоро уже последний лист, наверное. Знаешь, это как вот если ножом о камень бить, то вскоре он сломается. Также и с моей жизнью: уж слишком часто ее били о камень.

-А ты уверен, что заново уже не начать?

-Уверен, еще как уверен, Яспер.

-Знаешь, я не буду лезть к тебе в душу. Признаюсь, хотелось, но потом понял, что себе хуже будет. – Кирвес встал со стола, качаясь подошел к замазанному белой краской окну, оперся о подоконник и мрачно, почти не запинаясь, сказал. – Я, Сергей, лучше залезу в ту гнилую рану в трупе Дронова, нежели в твою душу. В ране только руку испачкаешь, и та в перчатке, а в душе твоей от грязи не убережешься. Прости, ну уж приходится говорить правду.

-Будто я обижусь? Так и есть, ты абсолютно прав. Да, грязи там много. Там же и крови много, и слез, и боли, и ненужных мечтаний. Я, когда еще вместе с Лехой сидел в окопе, мечтал, что вернусь домой, маму обниму, жену заведу наконец-то, детей, и будем мы чаи гонять с семьей Лехи. А оказалось… Леху убили под Воронежем, меня тоже убили, черт знает где. Я уже не тот Летов, коим был до войны. Мамы нет, жены нет, детей нет, ничего нет. Только ужасные воспоминания и вся гниль, которую я в себе ношу.

-А выгрузить ее?

-Знаешь, когда каждый день перед тобой встает окровавленное тело ребенка, которого ты убил, стеклянные и полные ужаса глаза бедной женщины, которую ты сам застрелил – как тут можно выгрузиться?

-Зачем ты их убил?

-Ты думаешь, я знаю? Ни коим разом. Это было какое-то помутнение, это был не я, это… наверное, война меня тогда окончательно добила. Я не отрицаю своей вины, и садить меня должны были по 136-й статье, а не по 138-й.

…В итоге Кирвес лег на стульях в кабинете Горенштейна, ибо напился до такого состояния, что вообще не мог идти, хотя выпил от силы пол литра. Летов же, выпивший под литр, качаясь пошел в свою комнату. Ветер освежающе резал его лицо, раздувал полы расстегнутого пальто, но Летов все равно шел вперед, как, впрочем, и в последние годы своей жизни. В голове не было никаких мыслей: словно все вымыло оттуда. Никаких мыслей, ни воспоминаний.

Неожиданно все вокруг замерцало ярким, ярчайшим светом. Дома стали расплываться, а потом и вовсе рассыпаться, узоры голых веток оживали и словно змеи летели по горящему небу к Летову. В ушах начался дикий писк, из глаз полились слезы, ветер прекратил выть и словно исчез, канул в Лету. Всю Первомайку, кажется, накрыл артиллерийский обстрел: помимо писка Летов стал слышать разрывы снарядов и вой осколков. Поверх северных сияний и летающих черных змей веток полетели пылающие снаряды, которые добивали черные развалины домов. Летова накрыли сотни птиц, которые, подлетая к нему сантиметров на тридцать, сразу отлетали обратно, словно врезаясь в какую-то резину. Летов стал отмахиваться от них руками, упав в снег, откуда он увидел, что все, земля, снег, развалины домов – все пылало. Вокруг везде был огонь, а Летова постоянно прошивали раскаленные снаряды, летающие на фоне пылающего неба.

Летов закричал, схватившись за голову, и рванул по улице в побелевшем от снега пальто. Северное сияние бросало на него свой слепящий свет, вокруг рвались снаряды и тек, словно вода, огонь. Змеи неслись по небу, иногда сталкиваясь со снарядами, как вдруг перед Летовым из земли выросла огромная голова Дронова, изо рта которого вырвался мощный поток воздуха, бросивший Летова в текущий огонь. Сзади мерным шагом брела колонна солдат с «ППШ» на перевес. Они все разом пустили автоматные очереди в огромное лицо Дронова, кровь которого мощными струями заливала Летова. Бедный опер даже кричал что-то, но солдаты его не заметили, промаршировав поверх выгоревшей спины. После этого Летов пополз по огню. В него врезались снаряды, по нему ползали змеи с деревьев, а из рупоров на столбах орал знакомый голос: «От советского информбюро! Сегодня предатель Советской Родины Летов Сергей Владимирович, кавалер ордена «Красной звезды» и «Красного знамени» был задавлен колонной солдат 9-й гвардейской армии РККА».