Денис Попов - Точка слома

Летов одобрительно кивнул. Весь оставшийся вечер он сидел в кабинете Горенштейна, выписывая адреса убийств и названия всех улиц и переулков, которые нужно обойти, а также расчерчивал висящую на стене карту Первомайского района, на которой местами уже были пририсованы новые улицы – кривость линий и знакомый почерк сразу говорили Летову, что это дело рук Горенштейна.

Сам же Горенштейн пораньше ушел с работы – его заждалась Валентина, да и нужно было подлечиться – ноги у него были отморожены не хило, а кашель уже начинался. Все говорило о срочной необходимости сделать компрессор и отогреть ноги.

…В семь утра, как и положено, совершенно неспавший ночью Горенштейн аккуратно встал с кровати, одел форму, перебинтовал пару пальцев на ноге и поплелся на работу. Валентина проснулась, сонным личиком прикоснулась к щетине Горенштейна и упала на кровать – ей можно было еще поспать минут сорок до работы.

Не успел Горенштейн свернуть с улицы, как в коммуналку зашел Павлюшин: еще вечером он выследил кудрявого капитана, который хромым поплелся домой. Отсчитав нужную дверь, Павлюшин тихонько в нее постучался, сказал, что он из милиции и пришел «к товарищу капитану», а как только дверь отворилась, то тяжелый топор прорубил лоб бедной девушке. Дверь была сразу же закрыта, девушка – добита, а после этого начался сущий ад: Павлюшин бросился выбрасывать все из шкафов. В вещмешок он скинул новенькую одежду Горенштейна, в карман – одно старое кольцо с пальца Валентины и ее маленькие сережки, из выдвижного ящика аккуратно выкинул сложенные вещи Валентины, нашел сложенные купюры и кинул еще и их себе в карман, сорвал со стен две фотографии Валентины и Вени, а со злости еще и рубанул шифоньер топором. Закончив свои дела, Павлюшин тихо вышел из комнаты и со спокойным видом выскочил на улицу, огибая соседей Валентины, уже не удивлявшихся приходящим к Горенштейну людям.

В кабинете же сидел Летов с Горенштейном. Летов был дико невыспавшимся и уставшим: глаза краснущие, раны и побои вчерашнего дня еще сильнее посинели, глаз изредка дергался, да и строчки в блокноте постоянно наползали друг на друга. Однако план операции был готов. Начинать ее нужно было завтра с раннего утра: к вечеру как раз должны были приехать последние люди из Бердского отделения. Двое следаков уже хотели нести план к Ошкину, как вдруг в кабинет вошел дежурный и сказал, что какой-то товарищ по телефону просит Горенштейна.

«Алло, с кем я разговариваю?» – раздраженно начал разговор Горенштейн.

-Знаешь, что самое ужасное для кукушки? – тихо спросил голос из трубки.

-С кем я разговариваю, алло?

-Для нее самое страшное, это когда ее гнездо разворошат, а детенышей съедят. Также и с людьми: они сильнее всего бояться за свои гнезда, а на гнезда других им плевать. А если даже и не плевать, то это все ложь – никогда человек не думает о ком-то, кроме себя и своего гнезда.

Летов уже шепнул на ухо Горенштейну, что это голос того урода, с которым он вчера дрался: благо память Летову не отшибло.

«К чему ты это все?» – спросил Горенштейн, которого прошибал холодный пот, а голос испуганно дрожжал.

-Проверь гнездо, вдруг от него остались лишь стены.

Трубка была брошена. Горенштейн секунд десять стоял остолбеневшим – он пытался понять, что же говорил убийца, пока неожиданно не закричал словно не своим голосом, пытаясь подавить истерику: «Быстро, проверить откуда был сделан звонок и отправить туда наряд, дать двух человек мне, двух Летову!»

Вскоре «Победа» с Горенштейном и двумя помощниками рванула в дом Валентины, а «ХБВ» с двумя солдатами в дом Летова. Никогда еще Летов так не надеялся, чтобы что-то ужасное случилось с ним, с его жилищем, но не с той красивой женщиной, которую он видел в театре. Однако чувство желания зла себе, а не другим уже была неотъемлемой частью его жизни – сколько раз он хотел, чтобы убитым был он, а не та австрийская семья, сколько раз он мечтал, что в Ростовской земле лежит он сам, а не семья Горенштейна… и вот сейчас он опять хотел, чтобы убийца раскрошил череп ему, а не любимой женщине Горенштейна. Хотя глубоко в душе он уже понимал, что это лишь мечты…

… Когда «ХБВ» подъехал к дому, где жила Валентина, трое санитаров как раз тащили за руки и за ноги Горенштейна. Лицо его было разбито, сам он кричал «Пустите!» и дергался, постоянно пытаясь вырваться из рук санитаров, однако они были сильнее цепи – уже скоро Горенштейна закрыли в машине и, видимо, пытались вколоть ему что-то успокаивающее – из-за стенок машины слышался его протяжный крик: «Убери это дерьмо, отпусти меня!».

Растолкав толпу возмущенных бабушек и баб, столпившихся около четвертой комнаты, Летов открыл дверь и увидел лежащую прям у порога, заваленную одеждой женщину. Валентина была в ночной рубашке, босая, ее милые стопы прямо прижимались к холодной двери комнаты. Из под разбросанных маек и кальсон проступала лужа крови, однако Летов сразу понял, что он ее не сильно уродовал – жуткой красной жидкости было маловато для этого душегуба. Просторная комната с двумя большими окнами, зашторенными плотными, но расходящимися занавесками, стол, на котором аккуратно стояли книги (Ленин, Маркс, «В помощь ученикам политшкол» и новенький «Справочник бухгалтера»), рядом с ними – парочка тетрадей, в стакане аккуратно лежали карандашы. С одной стороны комнаты две сдвинутых вместе кровати – одна половина заправлена, другая нет; с другой – два шифоньера с выдвижными ящиками, содержимое которых безжалостно вывернуто наружу. Вся комната была усыпана кальсонами, нательными рубахами, брюками, юбками, сарафанами, галифе, пиджаком и платьем, на подоконнике даже виднелись две комбинации, около стола валялись старые сапоги Горенштейна и маленькие туфельки Валентины. Поверх кучи тряпья лежали две разбитых фотокарточки: одна, где Валя с коллегами по работе, а другая, где она с радостным и одетым по параду Горенштейном…

«Труп женщины, на вид около 35-ти лет, лежит головой к окну, левая рука лежит вдоль туловища, правая согнута в локте и лежит на животе, ноги лежат ровно в сторону двери» – монотонно диктовал Кирвес. Юлов фотографировал, освещая комнату взрывом магния. Вскоре кальсоны с лица Валентины аккуратно сняли, и проступило ее лицо: испуганное, застывшее… словно она жива, просто заледенела от испуга.

Вдруг в комнату вошел Горенштейн. Шинель его была распахнута, некоторые пуговицы кителя – оторваны, нос – посинел от удара санитаров, а глаза были мокрыми от слез и дикими, дикими, и еще раз дикими – ужас бил из них ключом, сжавшиеся зрачки таращились на труп, а ресницы слипались от слез. Бедный капитан милиции зажал рот, обошел труп и упал на стул, что стоял возле окна. Протяжный визг, который вырвался из груди Горенштейна, заполонил эту комнату. Кирвес отвернулся, Юлов молча смотрел на рыдающего Горенштейна, а Летов стоял ошеломленный, до сих пор до конца не осознав всего ужаса случившегося.