Денис Попов - Точка слома

«Пусти, пусти урод, дай мне эту мразь, я убью его б…ь!» – с ужасом, выбрасывая на снег слюну, орал Горенштейн, пытаясь скинуть с себя Летова. Однако друг крепко держал своего давнего товарища, свою последнюю опору в этом мире, вдавливая лицо Горенштейна в снег, дабы его ледяной холод хоть как-то привел в чувство капитана.

Вскоре крик и дерганья сменились плачем, голова его упала в снег сама, тело вздрагивало и лишь изредка с уст срывался вой, жуткий, ужасающий и рвущий душу вой. Летов, однако, к такому вою привык и ничуть не ужасался, мрачно держа рыдающего Горенштейна.

Солдаты, стоявшие с карабинами на перевес, смотрели на эту жуткую сцену с сожалением и пониманием – все знали о том, что сделал для Горенштейна этот душегуб. Раненого водителя перенесли через Летова с Горенштейном, оставшиеся внизу солдаты тоже перешагнули через них, а окровавленного и ревущего от ненависти Павлюшина, как и несколько часов назад, просто занесли в автозак, бросив в клетку и закрыв ее на все обороты.

… Когда автозак, ревя мотором, скрылся за развороченными машинами, а в медицинские «ГАЗы» заносили раненых и убитых, Летов таки слез с Горенштейна и взглянул на него своим полным боли и усталости взглядом.

Горенштейн встал на ноги, снегом стер кровь с лица и сквозь слезы, которые он всеми силами пытался сдержать, пробормотал: «Прости, Серег, прости… я… я… я сорвался».

«У меня и похуже бывало» – усмехнувшись бросил Летов, тоже обтирая лицо снегом. Солдаты, стоявшие наверху в оцеплении, смотрели на эту жалкую сцену презрительным взглядом. Мол, какие у нас офицеры – алкоголики и психопаты. И никто даже не подумал о том, что с ними произошло, кто они; никто не подумал о том, что совсем недавно они в числе первых шли штурмовать вооруженного убийцу, готового на все лишь бы убежать.

«Товарищ капитан, может вам помочь?» – спокойным голосом спросил Кирвес.

-Не стоит, Яспер, не стоит. Все в порядке – ответил Горенштейн.

Летов головой показал, что Кирвесу лучше уйти – Горенштейн в это время мог находится только с Летовым, человеком, который так близок ему, несмотря на то, что опустился он гораздо глубже. Однако сломался с недавних пор также сильно, как и Горенштейн. Вернее, это даже не сломался – просто развалился, как и все его нутро, испытавшее столько ударов жизни, что, наверное, даже Выборг, по улицам которого Летов ходил еще офицером, мог посоревноваться в их количестве.

Вскоре Летов с Горенштейном и Кирвесом сели в пустую машину скорой помощи и помчались вдоль берега в отделение. Машину потряхивало, двое санитаров, молчаливо сидевших по разные стороны кузова, пытались дремать. Они постоянно закрывали глаза, голова падала на плечо, но на каждом ухабе, когда старый ГАЗ-35 вспрыгивал, просыпались, уставшим глазом обегали кузов и засыпали вновь, до следующего ухаба.

«Холодно что-то» – пробормотал Кирвес.

-На Карельском перешейке похуже было – ответил Летов.

-Помнишь, как мы тушенку мороженную ели, потому что костер развести не могли? – дрожащим голосом спросил Горенштейн.

-Было дело. У финнов помню тушенка неплохая была.

-Эх, я вот иногда вспоминаю шпроты, которые в Эстонии ел в конце 30-х, думаю, может вернуться? Вкусные они такие были и дешевые главное. Жена моя их любила покупать на все праздники.

-Красивая она у тебя была, помню по фотографиям – мрачно ответил Горенштейн. – Как Валя моя. Они похожи… были.

-У жены моей, кстати, скоро годовщина будет. Десять лет.

-Она когда умерла?

-28-го декабря. Хоронил 3-го января. Помню, когда Новый Год был, вышел из дома, дочку с мамой своей оставил, пошел по улице, упал на скамейку и зарыдал. Благо, людей не было почти, не увидел никто. А то испортил бы кому-то настроение в праздник.

-Ты к дочке на Новый Год не поедешь?

-Не хочу. Пусть уж они там сами.

Услышав сонный стон санитара, проснувшегося от их разговора, оперативники замолчали, уставив взгляды в пол.

Глава 19.

«Смерть – свобода!

Смерть как источник в пустыне

Смерть как тепло любимой

Смерть как дворцы бездомным

Смерть как хлеб голодным».

--К.Ступин.

«Составили бланк, описали его с головы до ног, обработали раны, даже пару швов наложили» – медленно говорил Кирвес, идя впереди команды оперов. Молчаливый Горенштейн, из последних сил сдерживающий свою внутреннюю смерть, шел вперед, пытаясь казаться сильным и серьезным, в то время когда внутри все разрушено и разбуровлено, а пропитое и посиневшее лицо, вперемешку с трясущимися руками, засохшими пятнами блевотины на мундире и абсолютно пустым взглядом, выдавали в нем человека пропащего и более никому не нужного, для которого смерть –спасение, единственное, которое только бывает на этой Земле. На самом деле, какие есть варианты спасения у таких людей, как они, как Летов и Горенштейн? Неужто от гибели, от чувства потери всего, что было на свете, может помочь алкоголь или память о прошлом? Неужто, потеряв два раза все самое дорогое, все, что ты строил и чего добивался всю жизнь, можно найти что-то схожее по важности в третий раз? Конечно же нет. Поэтому те, кто понимал это, никоим разом Горенштейна не винили, даже не замечая побоев на его лице, пустого взгляда, не чувствуя перегара. Единственное, за что опасался Ошкин так это за то, что Горенштейн может повести себя как Летов при допросе того коллабрациониста: набросится на Павлюшина с ревом и пеной на губах, пытаясь убить.

Замок загрохотал, ключи в связке ударились друг о друга, постовые у толстенной деревянной двери камеры, опоясанной старыми железными браслетами, выдавленной, словно след на песке, яме для глазка, выпрямились, встав по стойке «смирно», дверь камеры отворилась, и в лица милиционерам пахнул мрак и холод камеры. Рядовой занес в угол небольшой столик, писарь быстро наложил его чернильницей-непроливашкой, пером и бланками допроса, а вскоре дверь снова заперлась.

Павлюшин же продолжал сидеть как ни в чем не бывало на нарах камеры. Увидев знакомые лица он лишь еле заметно усмехнулся, бросил на пыльный пол ноги и стал ждать.

«Меня зовут Вениамин Горенштейн, я капитан милиции. Сейчас мы будем проводить ваш допрос: на все вопросы отвечать четко, кратко, от ответа не уходить, ложных показаний не давать» – протароторил Горенштейн и кивнул писарю, уже макнувшему в чернильницу перо.

«Итак, ваше полн…» – уже думал начать Горенштейн, как вдруг его прервал Павлюшин.

-Какой сегодня был чудный денек – пробормотал душегуб. – Однако он был бы куда лучше, если бы вы мне сегодня не помешали, и я кого-нибудь еще убил. Все-таки голоса никогда не врут, они правы во всем и всегда, что этот мир – это какой-то идиотизм, а люди, живущие в нем, лишь мелкие насекомые, вроде тараканов, которых я столь часто давил, пока не надоело, зачем их давить, если повсюду стекло?! Вы, кстати, знаете, как интересно и прекрасно бить стеклянные бутылки? От этого получаешь такое… удовольствие и умиротворение, что чувствуешь себя абсолютно спокойным и счастливым человеком, словно ты не бутылки бьешь, а головы вам, мерзким ничтожествам, которые пришли мне задавать вопросы, но на все вопросы будут вопросы, на все ответы будут ответы, а на все просьбы будут действия, и когда вы поймете, что я был прав, и попросите меня о помощи, то первым, кого я спасу, будете вы, и ваши несчастные черепные ящики, которые так легко ломаются одним ударом топора, станут раскрошенными в пух и прах.