Денис Попов - Точка слома

-Велика разница, вашу мать. Вы ж все мертвые, что с вас взять. Но знаешь что самое интересное?

-Что же?

-Смерть это тоже рождение, но своеобразное. Не важно какая смерть: физическая, как у тех, от кого я очищал этот мерзкий мир, или душевная, как у тебя, в любом случае это рождение. Умирая, человек рождается. Убивая человека, мы открываем ему дверь в совершенно иной мир.

-Я б предпочел ее не открывать.

-Да ты глуп, чтобы понять, что то, что за этой дверью, и есть жизнь, а то, что было до нее это мерзость какая-то. Никто из вас это понять не может и переживает, мол, как же это так, где жизнь моя. А она только началась.

-Ты мне предлагаешь начать с тобой… заново рождать людей?

-Нет, зачем ты мне. Вы все навсегда отравлены сами собой. Сами себе делаете бессмысленное существование, сами себя травите.

-Водки ты побольше меня пил, судя по всему.

-Да я не про это, балбес. Какая разница, какого размера у тебя печень или сколько у тебя швов на хлебале? Даже когда тебя закопают ты не умрешь: ты просто новую жизнь начнешь. Тебе вот жалеть о смерти незачем, ты ничего полезного не сделал в этой жизни, а мне есть: я еще так многое не успел.

-То есть умирать ты не хочешь?

-О нет. Говорю же: дела еще есть незаконченные. В отличие от тебя. Я поставил своей целью рафинирование общества и я свое дело закончу!

-Ну да, с тобой я дело уже закончил.

-Закончишь, когда я тебя зарублю к чертям. А пока тебе просто кажется.

Бросил Летов и общение с Павлюшиным. В отделении, по сути, остался один Ошкин с Беловым, которые занимались бумажными делами, а Летов, накинув на себя свое рваное пальто, двинулся вниз по улице. Из-за домов выглядывало широкое Бердское шоссе, потом оно терялось за ржавыми крышами двухэтажных коммуналок, и снова мерещилось за крышами частного сектора. Вот и начался заснеженный тротуар из шлака, вот из переулка выбежала ребятня, вся одежда которой побелела от снега, а вот и солнце бросило свой свет на эту улицу, пытаясь сжечь ее, превратить ее в труху, но пытаясь тщетно: не получалось у Светила превратить этот мир в один большой тротуар из золы, не получалось, как бы этого сейчас не хотелось Павлюшину, а может, в глубине души, и самому Летову.

Вот так, бредя непонятно куда, Летов вышел к продмагу №19. А рядом с ним и кладбище.

Летов, забредя в царство мертвых, зашагал по полуживой тропинке к могиле матери. Все тут было таким же: деревянные кресты, на которых изредка встречались поржавевшие таблички, заснеженные холмики и опять этот треклятый солнечный свет, не прекращающий своих попыток сжечь Землю.

Уже на подходе к могиле матери Летов увидел, что на краю кладбища на коленях стоял Горенштейн в штатском.

«Не думал, что ты тут» – проглатывая слова сказал Горенштейн.

-Я тоже – бросил Летов.

-Как мимолетна жизнь. Так ярко помню юностью свою в Ростове, словно вчера было. А вот что было вчера я как раз и не помню. Даже погоню нашу за… ним плохо помню.

-То же самое. А в юности ростовской есть что вспоминать?

-Полным полно. Взять хоть как мы с бандой из соседнего района за пачку папирос дрались лет в двенадцать.

-Давно ты тут?

-Не знаю, я часы с неделю назад разбил. В ящике у меня лежат. Как все закончится, если деньги будут, то почини их.

-Закончится все скоро?

-Это вопрос или утверждение?

-Скорее вопрос.

-Думаю, да. Самое интересное, что только тебе и могу сказать про это. Ибо знаю, что ты не осудишь.

-Не осужу, поверь. Мы в этом мире теперь даже не прохожие, а беспризорники, мешающие людям утром идти на работу.

-Не поспоришь – пробормотал Горенштейн, поднялся на ноги, пару раз ударил по заснеженным галифе, оглядел еще раз свежий крест Валентины и пошел прочь. Летов, тоже попрощавшийся с ней, утопая в снегу, побрел за своим другом – с мамой решил повидаться попозже.

«Завтра Новый Год уже» – неожиданно сказал Горенштейн, выходя с кладбища.

-Новое десятилетие даже.

-Я помню, когда в школе учился еще, они только-только всеобщими стали, в мае как-то брел по улице с одноклассницей. Она с польскими корнями была, такая красотка, не описать. Тепло было, светло, весело так. И она мне сказала тогда, что жизнь прекрасна. Много кто мне еще так говорил, но всегда я вспоминал именно ее. Теперь, когда сам себе эту фразу зачем-то говорю, то начинаю смеяться, и над той полячкой смеюсь тоже. А это так… так страшно, смеяться над тем, что было так долго святым.

-Меняется жизнь, с ней меняются люди, а с ними и их святые вещи или символы.

-И такое правило есть… Суть то в том, что само существование правила не доказывает его… человечность.

-А ты еще веришь в человечное в нашей жизни?

-Я ни во что не верю. Я только знаю, да и знаю лишь то, что осталось мне немного.

Закончив свой необычный диалог около девятнадцатого продмага, далее они шли молча. Собеседниками этих двух потерянных, никому не нужных и, что самое важное, не нужных самим себе, людей стали мерзнущие вороны и умершие деревья, покорно скрипящие под порывами ветра. И снова эти покосившиеся заборы, эти ледяные стены коммуналок, эти заснеженные скамейки, эти разъезженные дороги и эти тонущие в снегу тротуары; снова это солнце, этот мир, эти деревья, эти люди…

Придя домой включили полуживую плитку в патрон от лампочки, сделали какой-то стряпнины, помыли стаканы, заполнили их водкой и уселись на кровати около окна.

Часы пробили шесть вечера. Летов и Горенштейн, уже изрядно выпившие, стянули с себя свитера, распахнули вороты рубашек и практически падали на стол. Ошкин только собирал гостей в своей квартире, усаживая старшую и младшую дочку за стол и обхаживая свою жену; Юлов развлекал сына, пока жена варила картошку, а Кирвес сидел в своем кабинете в отделении, размышляя над отчетом и изредка выпивая свежую водку. Павлюшин, не отмечающий Новый Год уже много лет, бродил по камере, пыхтя и изредка избивая с криком стены. Вот так и заканчивался 1949-й год для отдельных представителей Первомайки.

К десяти часам вечера Горенштейн напился до полуживого состояния и, с заплаканными глазами, уснул. Летов, выпив остатки, упал в беспамятстве на кровать и не видел ничего кроме черной пелены. Но такое счастье, когда не мерещится ничего, не слышится ничего длилось часа четыре: Летов быстро очнулся, трясущимися руками что-то доел и понял, что нужно проветрится: голова выла от боли, глаза ссыхались, а мозг словно негодовал: где пылающее небо и летающие кондоры? Поэтому Летов застегнулся, набросил пальто на плечи и, пройдя мимо прорывающегося сквозь двери комнат света, вышел на черную улицу. Обтерся снегом, содрал шарф и поплелся вниз, изредка запинаясь, в итоге выйдя к новехоньким, совсем чистым домам будущего поселка РМЗ. Решил прогуляться там, изредка прикасаясь к гладким стенам «сталинок», и не переставая обтираться снегом. Вот он вышел к белой стене изрешеченной оконными рамами. В первой ее половине выступали четыре маленьких балкончика, огороженные белым каменным забором, чуть дальше, над входом в подъезд, выпирал большой козырек с тремя углами, по крыше которого шел такой же белый заборчик, создавая как бы еще один балкон. Давно Летов не видал таких архитектурных сооружений: стены для него всегда были обшарпанными, грязными и со старыми окнами коммуналок. А тут словно иной мир, мир новый и возрождающийся.