Денис Попов - Точка слома

«Сергей! Сергей!» – вдруг услышал свое имя, прорывающееся сквозь кашель и пьяную пелену знакомого голоса, Летов.

На ступеньках подъезда стоял и курил Ошкин. Лицо его немного повеселело при виде товарища, но вскоре скорчилось в свое стандартное положение.

«С доброй ночью, товарищ подполковник» – сдавленно ответил Летов, забираясь по ступенькам.

-Красиво здесь – начал Ошкин, зажигая новую папиросу – всю жизнь в коммуналке ютился, а тут комнату выдали. Не зря значит Родине служил.

-Не зря, Леонид Львович. Тебе ее еще в 30-е стоило выдать, мы тогда в таких передрягах бывали.

-Да, но выдали то все равно не за «выслугу лет». Сын мой, ему уже двадцать пятый год, молодцом вырос: услышал, что теперь дома можно строить «хозспособом» и после работы ночью всегда на стройке здесь и работал. Жена его сильно злилась: мол, дома вообще не бывает. Зато через год, вот, выдали нам квартиру отдельную. Теперь и живем все вместе: я с женой, да сын тоже с женой и детишками. Так он опять же не успокоился, когда магазин новый на Бердском шоссе открывали, он участвовал в строительстве подъездов к нему. Комсомолец…

Ошкин мрачно и загадочно усмехнулся, затянулся ядреным дымом и грустно начал: «Скоро пенсия уже. Смотрю назад и даже страшно становится от количества провалов и проигрышей, которые у нас у всех бывали. Не только по службе, конечно, но, в основном, по ней. После такого и уходить не хочется: остается чувство, словно ты не искупил свою вину за те провалы, и хочется оставаться на службе, чтобы искупить. А, с другой стороны, останешься служить, и новые провалы будут, и их опять искупать придется. И так до бесконечности, а потом помирать будешь и заплачешь, что не все искупил. Вот и думаешь, что лучше: уйти с неискупленными проигрышами и плакать от этого, или остаться и еще провалов наделать».

Летов, только закуривший и скорчившийся от холодного ветра, внимательно слушал крик души выпившего начальника и вдруг, словно прервав Ошкина, сказал: «Мы все можем победить. Как минимум себя».

-Что ты имеешь в виду?

-Я имею в виду, что мы должны умереть, когда это необходимо. Это и есть победа над собой.

-Умереть… когда это необходимо?

-Наступает момент, когда смысл твоего существования исчезает и тогда нужно умереть, чтобы не занимать место. Да дело даже не в этом, а в том, что человек без смысла жить способен на страшные вещи, которые можно избежать, если уйти вовремя. Главное верно понять тот момент, когда смысл исчез. Вот я думал, что он еще в 42-м исчез, но было чувство, что это не так. Не было бы его, я б еще в лагере под дерево бросился, но оно было, и вот, я тут. Однако осознание, что скоро этот смысл пропадет у меня есть, и чувства, что это осознание ошибочно, уже нет.

-И ты хочешь сказать, что скоро наступить момент, когда ты… бросишься под дерево?

-Я не знаю скоро или не скоро, но он точно наступит. А если я этого не сделаю, то последствия могут быть такими, что не приведи Господь.

Ошкин долго молчал, обдумывая все сказанное. Закурил уже третью папиросу и продолжал смотреть в одну точку – разрывающее мрак ночи окно соседнего барака, где, видимо тоже проходил праздник. Слышался оттуда шум, за столом близ окна сидели обнимающиеся люди, где-то вдали у двери бегали маленькие силуэты детей. Ветер выл, но его рвения не хватало, чтобы разорвать последние лучики света и погрузить это проклятое Богом место в окончательный и беспробудный мрак.

Только Ошкин бросил папиросу, как из окна сверху раздался громкий женский крик: «Лёня, иди домой, тебя дети заждались!».

«Я тебя понял, Сергей. Я тебя понял. Это твоя жизнь и решать все тебе» – пожимая Летову руку сказал Ошкин.

-Это уже не жизнь – бросил Летов и спрыгнул по ступеням вниз.

… Прошло первое января. Прошло оно, как и полагается, довольно быстро и тяжко: сначала пришлось отпаивать водой Горенштейна, потом готовить хоть какое-то пропитание, слышать крики еще не до конца протрезвевших соседей – часа в три дня даже раздался грохот падающего таза – видимо кто-то использовал его как снаряд для метания, а затем отмывать, насколько это было возможно без мыла – все оно кончилось, пятна на брюках и пальто.

Утром же следующего дня, прорываясь сквозь дикий снегопад, Летов с Горенштейном пошли к кладбищу. Близ покосившейся ограды среди старых деревянных крестов и белоснежных бугорков, глубина коих увеличивалась пропорционально силе утреннего снегопада, уже стояла кучка людей. Кто в разношерстной гражданской одежде: от старой телогрейки до чистенькой «Москвички», кто в милицейской. На бугорках свежей земли, лежащей грубыми заледеневшими обрубками, стояли железные столбики с алой звездой наверху, затем эти обрубки земли накрыли свежими еловыми ветками, чья зеленоватая веселость вперемешку с грязным мраком земли, вскоре скрылась за белизной снега. Вдоль свежих могил стояло отделение милиции с карабинами на плече. Лица их были железными и красными от холода, сильно выделяляясь среди рыдающих и мрачных родственников, да друзей погибших.

Хоронили сегодня погибших при задержании Павлюшина. Из Первомайского района – двое.

Когда все собрались Ошкин, опустив воротник шинели и стряхнув снег с фуражки, встал меж двух могил и с мрачным лицом, причем по-настоящему мрачным, а не наигранным: он, как воспитанник 1930-х, еще сохранил настоящую ответственность за своих сотрудников, и потеря каждого была равносильна для него потери близкого родственника, начал говорить траурную речь: «Товарищи! С глубокой скорбью мы, жители Первомайского района города Новосибирска, провожаем сегодня в последний путь наших товарищей. Они впитали в себя самое лучшее, что присуще советскому человеку: в борьбе с врагами трудового народа они отдали самое дорогое, что у них было: свои жизни. Вечная им память!».

«БРОНИН АЛЕКСЕЙ ЛАВРЕНТЬЕВИЧ. 1927-1949» – скупо было написано на белой до первой весны табличке.

И вот к могиле бросилась еще совсем не пожилая женщина, укутанная в какую-то темно-зеленую вязанную шаль, заплакала и начала давить своими ледяными ладонями свежие еловые иголки. Горенштейн отвернулся и, стоя плечом к Летову, сдавленно пробормотал: «Все они уже при мне к нам пришли. Как Лешку убили сам видел: он за машиной прятался и ему пуля сразу в голову. Хоть не мучался».

Ясное дело, Летов ушел с кладбища первым. Горенштейн ушел вскоре, но лишь на пару могил в сторону: к Валентине. Ошкин, который и так еле стоял, повернул голову и увидел плачущего на снегу Горенштейна.

«Его больше нет» – мрачно пробормотал Ошкин, надевая фуражку на припорошенную снегом голову.

Летов же, чувствуя приближение самого страшного своего состояния, решил идти домой окольными путями.