Андрей Воронов-Оренбургский - Пиковая дама – червоный валет. Том второй

Эта удивительная атмосфера, пропитанная особым устойчивым запахом красок, желатина и лака, наполненная картонами, холстами, эскизами декораций и чертежами, очаровала жадного до всего нового Алексея и часто манила его в художественный цех.

Игорь Иванович Журавлев, сухой и высокий от природы, словно оправдывал и подтверждал свое прозвище «Журавель». Друзья-краскотеры хвастали Алешке, что их наставник учился в столице и был питомцем студии академика Антонио Каноппи – известного архитектора, живописца и скульптора. Там, в Петербурге, он в совершенстве постиг искусство создания декораций к балетным, драматическим и оперным спектаклям.

Сам же художник Каноппи, уроженец синеокой Италии, сказывали, прожил весьма бурную молодость: бился с гвардейцами Наполеона в горах за свободу своей любимой Отчизны, но позже вынужден был навсегда эмигрировать и принять русское подданство.

Как и его достославный учитель, Журавлев писал на саратовской сцене пасторальные сюжеты, сооружал декорации с колоннами и статуями, смело, в известных пределах провинциальной цензуры, решая проблемы композиции и перспективы.

Но более всего Алексей поглощен был тайнами и законами драматического мастерства. Многие часы теперь, вместе с воспитанниками драматического класса, проходили в тщательном копировании знаменитостей города, разыгрывались сцены из прежде виденных представлений и многое другое, что стоило, на взгляд подростков, подражания. При этом сходство с изображаемой личностью получалось замечательное, а «портрет» до слез смешной, потому как Кречетов, выделывая забавные ужимки и «кренделя», сам оставался нарочито серьезным. И право, когда он оказывался в кулисах учебного театра и брался подобным образом развлекать приятелей по ремеслу, то иные потешные, случалось, от «колик в животе» и смеха не имели мочи выйти на сцену.

– Ну, ты и пройда, Кречет!

– Ай да путаник, сукин сын!

– Умора, и только!

Алешка был счастлив до небес – сбывалась его мечта! Все здесь было для него живым, чувствующим и имеющим свою волю, смысл и предназначение. Прошло не более двух недель, как Кречетов вступил в полное соглашение с новым своим окружением, радовало и то, что он по-прежнему продолжал жить в старом корпусе в одном дортуаре вместе со своим закадычным другом-хохлом из Полтавы Сашкой Гусарем.

Сергей Борисович Козаков (по прозвищу «Пруссак» – за свои холеные черные усы и педантичные, как у немца, манеры) был новым педагогом Алексея. С болезненной ревностью относясь к прошлой специализации новенького воспитанника, он тем не менее сразу разглядел в Кречетове золотое зерно актерского дарования, хотя многое в юноше настораживало: откровенно худо поставленный голос и излишне рафинированный шаг, который с первого взгляда неумолимо выдавал в Алешке балетного.

– Будь ласкив, що с тобой? – болел душой за друга Гусарь, видя, как мучается и переживает Алексей из-за своих неудач в выразительном чтении текстов.

– Пруссак говорит, голос у меня слабый и балетный «налет» непобедимый.

– Нехай бачит, Лёсик. Дурень он ваш усатый, на все трохи времечка надо. Ты ж тильки не падай духом, освоишь и эту грамоту, як ноги научил кабриоли делать. Вона з лица сошел… Будэ, будэ тоби убиватысь, чай, не дивчина…

– Чувствую я себя плохо, – конфузливо отмахиваясь рукой, замкнулся Кречетов.

– Вот чудак-человек, выглядишь ты еще хуже! – надкусывая маковую булку, не унимался Гусарь. – Як прикажешь лечить тебя, если молчишь букой, а я не знаю, чем ты хворый?

– Ты-то не знаешь? – вспыхнул Алексей. – Не доводи до греха, хам ты трактирный, отвянь. Все ты знаешь. Скучно разве тебе?

– А где же ты пропадал давеча со своим братцем? – ероша волосы на макушке, снова прилип Гусарь.

– В следующий раз пропадем вместе, – рассеянно буркнул в ответ Алексей и виновато улыбнулся. – Не пытай ты меня, и так тошно.

– Ох и твердый ты пряник, Лёсик.

Гусарь легко управился с булкой, основательно запил ее кружкой молока и, не оставляя мысль расшевелить молчаливого друга, вновь наудачу забросил удочку:

– А знаешь, с твоим переводом из балетки к нам новенький поступил.

– И что? – не то с изумлением, не то с любопытством приподнял бровь Кречетов,

– Известно что – Гвоздь по обычаю справился: як, мол, твоя фамилия? Приходилось ли танцам обучаться прежде, и прочее. А тот растянул губы, брови поднял выше лба и, як телок, густо так промычал: «Фамилия наша Жабин. Мы к сему привычные». Наши, кто был в бытовке, чуть со смеху не сдохли! Вот уж послал нам Господь дружка, ха-ха! «Мы к сему привычные». И где его только сыскали? Такого шукать да шукать! Ну, що ты зыришь на меня, ровно я брешу? – Голосистый Гусарь даже привстал со стула. – Правда это! Истинный крест.

Алексей, не поворачивая головы, усмехнулся уголками губ и философски заметил:

– Эх, Сашка, друг мой милый, что же ты битый час, как бык на бойне, орешь? Разве у моря родился? Я ведь, брат, не глухой. А насчет твоих заверений – верю, да, да… Что же тут такого диковинного? Только вот, правда и истина, увы, не одно и то же…

– Да-а? – Гусарь в изумлении почесал затылок, округляя кошачьи голубые глаза, его черные брови скакнули к вихру, едва ли не выше лба.

Алексей был, конечно, не прочь поболтать по душам с Сашкой, как-никак их связывала крепким узлом четырехлетняя училищная дружба. Но сегодня, именно в этот час, Гусарь был весь какой-то земной, деревянный, совсем не настроенный на лирический лад. «И еще эта большущая булка с маком и молоко в оловянной кружке с крестьянским прихлебом… Нет, все не то… Грубо и чересчур по-кучерски, так и несет сермягой…». Алешке сейчас хотелось стихов, а Шурка готов был сыпать анекдотами, Кречетову в весенней капели за окном слышался серебряный перебор струн, а другу – барабанный бой.

«А вообще-то, Бог мой, сколько есть милых воспоминаний… Как хотелось бы сейчас запереться на ключ и затронуть вечную тему любви со множеством любезных маленьких реминисценций… Ну, скажем, о той самой беличьей муфточке с прохладным запахом ванили, еще кое о чем, более нежном и сокровенном… ведь положительно на то и существует дружба на белом свете, чтобы поверять костру товарищества сердечные секреты и тайны… О, эта самая сладкая и любимая, никогда не иссякающая тема старших курсов в училище!».

Алешка безнадежно вздохнул и краем глаза глянул на друга. Красивое лицо Гусаря самодовольно улыбалось, точно говорило: «Ну что, воспрянул душой? Отполировал свой нимб? Опять готов нести свою душеспасительную чушь? Ладно, чего там, жги, черт с тобою. Ну-с, каков я? А?»

Кречетов закрыл глаза: «Нет, нынче Шурке я ничего не скажу. Не поймет хохол. Смотрит на меня, а думает о сале. Решительно не поймет».